худая, пожилая женщина, работала на борозде, стиснув губы, в то время как по всему полю разносился смех и громкий говор. В земле и камнях воспоминания, пожалуй, более долговечны, чем в городских стенах.
У хозяйки Мурсе не было охоты участвовать в общем разговоре; даже уходя с борозды, она никому ничего не сказала. Только на оклик бригадира пришлось ответить:
— Корову надо перегнать.
Это каждому понятно. На хуторе, кроме самой хозяйки, работников больше не было.
Корова паслась на отаве за холмом, покрытым смешанным лесом. Пройдя через лес, хозяйка Мурсе ясно услышала стук, который мог доноситься лишь со стороны ее избы. Это еще что такое? На прошлой неделе она получила повозку дранки для крыши, но бригадир Хельме обещал только в воскресенье заняться починкой. Странно. Хельме свозил с поля картофель. Он работяга серьезный, если бы нашел себе замену, сказал бы об этом заказчице. Позабыл сказать?
Хозяйке сейчас не видна была та сторона крыши, что требовала починки, поэтому пришлось подойти к самому дому.
— Вамбо! Ты! — Мать широко раскрыла глаза.
— Как видишь. Эта дранка наша? — спросил сын с крыши.
— Наша, наша. Хельме на прошлой неделе привез из лесничества, обещал в воскресенье прийти чинить, если будет погода. А теперь ты сам. Ты как доехал?
— Поездом и автобусом, как всегда.
— Значит, и не обедал?
— У тебя там был молочный суп...
— Так и съел, не разогрев?
— А что? Нельзя?
— Ты все такой же Вамбо-озорник. Надолго тебя отпустили из университета?
Ответ с крыши последовал не сразу.
— Подожди, я прибью этот ряд и спущусь.
В каморке, пропахшей полынью и дустом, и раньше бывали трудные беседы. Застыв, выпрямившись, сидела на табурете у холодной печной стены хозяйка хутора и, сложив на коленях перепачканные землей руки, слушала сына.
— Что же будет дальше? — наконец решилась она спросить, когда молчание стало уже невыносимым.
— Во-первых, я починю крышу. Еще помогу тебе выкопать картошку. Потом видно будет. Хорошо бы устроиться работать туда, где делают электромоторы. — Пальтсер усмехнулся. — С нами, выгнанными студентами, — не так-то все просто. Сам премьер-министр республики должен назначать нас на работу.
— Все-таки на чистую работу? — оживилась хозяйка.
Пальтсер тихо засмеялся, шагнул к матери и взял ее руки в свои. Когда мать хотела убрать измазанные землей руки, сын не дал ей это сделать, а сначала сжал их нежно, но сильно.
— Грязных дел я не делал и не собираюсь.
— А если на чистую работу не поставят? — упрямо и нервно допытывалась хозяйка.
— Ты меня не поняла, мама. Создание электромоторов, ремонт машин — не грязная работа. Кроме того, на заводе и для физика найдутся проблемы. Надеясь на это, я и стремлюсь в город. Иначе остался бы в колхозе.
В поле уже было известно, кто чинит крышу в Мурсе. Странно, что даже приезд сына не сделал Линду разговорчивее: словно и не рада одинокая женщина возвращению сына. Вилимо, что-то тут крепко неладно. Но уж если действительно так, нечего и рассчитывать, что Линда сразу станет рассказывать о своих заботах. Стойкая женщина. И чего ей только не пришлось пережить! Разве не пахло смертным приговором, когда Лембит избил в Народном доме немецкого солдата с береговой батареи? Счастье еще, что муж и сын состояли в «омакайтсе» [2], а младший сын был в Германии, в Арбайтсдинсте. Свиньи, подаренной коменданту, было бы недостаточно, чтобы он замял дело. Но года через полтора это же самое пребывание в «омакайтсе» заставило сына и мужа пуститься в моторной лодке за море. Добрались ли они до берега? Хозяин лодки, Рутсоо, так ее нагрузил, что позволил пассажирам взять только вещевые мешки. Хутор без мужиков — ничто. А в тревожные времена именно в тех усадьбах, где много мужчин, случаются самые тяжелые драмы. И женщины должны быть крепкими и терпеливыми.
На другой день вечером Армильда из почтовой конторы мимоходом занесла на хутор Мурсе вместе с газетами письмо на имя Вамбо Пальтсера. Когда Линда Пальтсер позже недовольным тоном спросила, почему сын рассказал этой болтливой бабе свою историю, Вамбо ответил спокойно:
— Она не обязана разносить почту.
— При чем тут это? Разве она тебя расспрашивала?
— Словами — нет, но все ее существо было сплошным вопросом. И почему люди должны сгорать от любопытства, строить догадки и придумывать небылицы, если можно объяснить все в трех словах.
Впервые за время пребывания сына дома на лице матери появилось некое подобие улыбки.
— Ты и впрямь Вамбо-озорник! И кто же это догадался сразу прислать тебе письмо? Невеста, что ли?
Ответа не последовало, и она продолжала:
— А я, значит, изволь догадки строить и выдумывать небылицы?
— Ну, ну, ты прямо так и режешь!
Настроение у Вамбо немного исправилось, и он принялся читать письмо, звучавшее как сплошной упрек:
«Вамбо!
Не понимаю, почему ты так поступил? Прийти в пять часов у меня не было возможности. К сожалению, не имею права объяснить причину. Думаю, что ты поверишь мне, так как умеешь рассуждать логически. Ведь я не стала бы сейчас тебе писать, если бы не пришла из каких-то своих произвольных соображений. Я все еще так возмущена, что не в состоянии больше писать.
Надеюсь, твой ответ поможет рассеять первое в моей жизни большое разочарование.
Марет».
Маленькие буквы со стремительным наклоном, как наступающие солдаты. Милые буквы. Где же она их рассыпала по бумаге? На почте? Или там, в розово-красной комнате, в которой стоит полосатый диван с высокой спинкой и резной письменный стол и откуда открывается вид на Эмайыги? И вот письмо здесь, в хуторской избе с маленьким окном, где ширину досок на полу можно измерять локтями, на одной из бревенчатых стен — треугольное пятно плесени, белое по краям, а вокруг поблескивающих смолой потолочных балок жужжат сонные мухи. Что делала бы в такой избе жизнерадостная дочь коренных тартуских жителей, сейчас в своем возмущении испестрившая бумагу этими милыми буквами?
Пальтсер решительно шагнул к темно-коричневому неуклюжему буфету. Там в одном цветном ящичке должны быть листки писчей бумаги, вперемешку со старыми письмами, документами, пуговицами и обрезками тесьмы.
Вдруг ему показалось, что
