из общежития, едва ли у меня была бы такая славная комнатка.
Ирена еле удерживалась от слез.
— И чем же ты теперь занимаешься?
— Просто так, электрик.
— И тебя это удовлетворяет?
— Мм-да, на работу пожаловаться не могу, но вообще моя жизнь в городе как-то неоправданна. В деревне я бы по крайней мере помогал матери. Она ведь стареет. Там было бы жилье, работал бы механиком — примерно то же самое, только там люди более нужны. Молодежь стремится уйти из колхоза, предпочитает прозябать в городских условиях. Меня тут обнадеживают. Но если дело слишком затянется, боюсь, что терпение лопнет и я исчезну. Уж если прозябать, то там, где и другим от этого хоть какая-нибудь польза. Так что на случай отказа от моих мечтаний у меня за спиной оставлен узенький мостик.
— Бедняжка.
Он чувствовал, что не лжет. Угасание его интересов не могло быть результатом знакомства с Элинор. Элинор могла появиться только после того, как интересы начали гаснуть. Ум, утомленный ожиданием, недостаточно свеж для отвлеченных упражнений, этой последней связи действительности с мечтами, и человек начинает плыть по течению. Симптомы нельзя принимать за причины. Элинор — симптом, а не причина. В то же время Элинор могла быть и винтом, который ускорил движение вниз по течению. Конечно, так и было.
— Да, постепенно начинаешь уставать...
— Я не могу понять, неужели никто...
— Видимо, нет. Сам я надеялся на время, надеялся на теорию затухания волн. Конечно, успокоение, или, другими словами, победа экономной разумности, придет неизбежно, никуда не денется, но, очевидно, не так-то скоро. Эта смерть в начале марта совсем привела меня в уныние. Я уже ждал его сигнала. Как гениальный теоретик, познавший законы развития общества, он должен был понимать, что условия созрели.
— Но ведь так не может продолжаться.
— Пожалуй, может, но с излишними напряжениями. Вот это жаль. Границы доверия. Весь вопрос в границах доверия. Тенденция к их сужению сейчас уже не оправдывается общественными условиями, но чтобы затормозить это движение, погасить эту инерцию... видимо, нужен новый Геркулес. Военный Геркулес и Геркулес мирного труда — как будто противоположности, но у нас они должны были бы воплотиться в одной личности. А теперь, наверное, пройдет много времени в бесполезном ожидании.
— У меня тоже мрачнейшее настроение. Ты знаешь, откуда я сейчас пришла? Я была у Айты.
— Да? — оживился вяло философствовавший собеседник.
— Она уже давно не работает учительницей.
— Правда? Я этого не знал. Почему же?
Рассказ Ирены об увольнении подруги длился гораздо дольше, чем рассказ самой Айты два часа назад. Ирена не могла не добавить своих соображений и выводов.
— Извини меня, Ирена, но я бы охотно сегодня же навестил Айту.
— Ну конечно! — Ирена тоже поднялась.
— Она дома?
— Да, да. Она дома. Сходи обязательно, она все еще очень угнетена, хоть и пытается храбро делать вид, будто все в порядке. А я сегодня же поговорю с Эйно.
— С Эйно? — Пальтсер вдруг застыл в вопросительной позе.
— Обязательно. Он же знает Айту отлично. Когда в тот вечер он наговорил тебе столько резкостей...
— Оставим это. Наши с Эйно отношения сойдут в могилу вместе с нами, и мир от этого ничего не потеряет и не приобретет. История Айты гораздо сложнее, и ты, к сожалению, ничего тут не сможешь сделать, хотя и желаешь этого всей душой. Эйно не сможет согласиться с тобой, возникнет озлобление, которое разрушит покой в семье.
— Покой в семье! Ты мне говоришь о покое, когда люди кругом страдают.
Вамбо на мгновение задумался.
— Хорошо. Я плохой советчик в таких делах. Неизвестно, как я поступил бы на твоем месте. Может быть, точно так же.
На улице вдруг резко похолодало, и все дома, казалось, пылали холодным пламенем в лучах заходящего солнца. Ирена посмотрела на играющих детишек, одетых в коротенькие пальто, и почувствовала, как дрожь поползла по телу.
— А ты, Ирена, должна была бы когда-нибудь помучиться и за себя самое, — сказал Пальтсер, торопливо шагая рядом.
— Я? Подожди минутку, ты не мог бы идти помедленнее? Почему ты так сказал?
— Тогда бы ты осознала, что все не так страшно, как ты думала. Есть люди, которые при виде мерзнущего человека мерзнут больше, чем он сам. У меня создалось впечатление, что ты того же десятка — слишком восприимчива к отраженным рефлексам.
— Отраженные рефлексы! Знаешь, меня просто злит, что я никогда не умею предпринять ничего разумного. А за мой домашний мир ты не тревожься. Женщины умеют вести такие дела. Беги, твой трамвай. А я пойду к автобусу.
В душном автобусе женщина постарше Ирены хотела уступить ей место, но Ирена отказалась, мило улыбнувшись, и стала пробираться вперед. В порывистом желании Вамбо навестить Айту было что-то согревавшее душу. По-видимому, между ними возник какой-то искусственный барьер, и от Ирены Урмет была хоть та польза, что Вамбо теперь поспешил устранить эту преграду. Какие они оба чудесные, симпатичные люди!
На остановке «Силикат» из автобуса вышло много пассажиров, и улыбчивая, воинственно настроенная женщина получила возможность сесть; теперь стало еще удобнее обдумывать все детали.
Как поступить, если Эйно не захочет помочь Айте вернуться в школу? И стоит ли представлять себе такой трудный вариант? Вину Айты можно понимать только в кавычках. Уволена она совершенно несправедливо. Эйно может в министерстве сделать для нее все, что надо. Он слишком хорошо знает Айту, чтобы относиться к ней с подозрением.
И все же — вдруг он не захочет? Тогда придется сказать решительные слова: «Ты подозреваешь Айту? Я считаю ее прекрасным человеком и талантливой учительницей. Мы с тобой по-разному смотрим на жизнь». Если Эйно начнет теоретизировать — дескать, жизнь и отдельная личность не одно и то же, тогда ему будет сказано: «Жизнь — понятие широкое, и здесь различие во взглядах возможно. Но Айта — конкретна. Айта — это жизнь человека, и относиться к ней люди могут только так, как она того заслуживает».
Редко случается, чтобы диалог, придуманный человеком заранее, был повторен слово в слово и в действительности. Беда в том, что при построении воображаемого диалога учитываются только возможные мысли противной стороны, они предполагаются так же, как ходы незаконченной шахматной
