хотим тебе зла. Не хочется усложнять твою жизнь.
— Ну, знаешь...
— Трамвай идет.
В трамвае поговорить не удалось. И автобус был набит битком, они едва втиснулись. Только под соснами Нымме, уже сойдя с автобуса, Ирена заявила воинственно:
— Сварим целый чан кофе и уж тогда поговорим.
— Сварим кофе и поговорим, — мягко согласилась Айта.
Им и в голову не могло прийти, что из разговора ничего не получится.
Серое пальто и шляпа Эйно висели в передней. На лестнице раздались быстрые шаги — он спускался им навстречу. Его лицо казалось изменившимся до неузнаваемости. Поздоровался ли он с гостьей? Его глаза смотрели куда-то в пространство, а не на вошедших.
— Ты не уехал?
— Нет. Я сейчас очень тороплюсь. Извини, пожалуйста. Прости.
Это не был голос Эйно.
Это не были его шаги, когда он снова поднимался по лестнице.
— Я думаю, мне лучше уйти, — прошептала Айта, смущенная неожиданной встречей.
— Да нет же! Это ничего не значит. В конце концов, ты пришла посмотреть мою новую квартиру. Снимай пальто и пройдем сюда в комнату.
— Знаешь, все-таки я загляну просто так, через дверь и...
— Будь умницей. Неужели ко мне не могут прийти мои собственные гости?
— Все понятно, но попробуй понять и меня. Мне сейчас не особенно удобно... Слушай, лучше как-нибудь в другой раз, верно, Ири? Значит, ты живешь здесь, дорогу я теперь знаю.
— Ты никогда больше не придешь, никогда.
— Поверь мне, приду, но сегодня не могу.
— Хорошо. Я провожу тебя.
В неловком молчании шли они по узкому щербатому тротуару к бульвару Свободы. Когда показался автоус, Айта вдруг разговорилась.
— Не думай обо мне плохо, Ири, золотце. Так разумнее всего для нас всех. И поверь, я когда-нибудь приду сама. Позвоню и приду.
— Ты мне очень нужна. Я только теперь поняла, как мне тебя не хватало все это время.
— И мне тебя тоже... но... До свидания, Ири!
— До свидания!
На коротком пути домой Ирена останавливалась дважды, чтобы справиться с собой: слепое озлобление против жизни грозило прорваться и излиться на первого встречного. Но унизительнее всего было показывать кипевшие в душе злобу и отчаяние именно тому первому встречному, тому, кто не захотел проявить к гостье жены хотя бы элементарную вежливость.
Эйно сидел внизу в большой комнате и набирал какой-то номер телефона. Он тут же оставил это, стремительно прошел в переднюю и стал торопливо натягивать пальто.
— Я ухожу на некоторое время, может быть, вернусь поздно, ты не беспокойся, — пробормотал он жене, наблюдавшей за ним с возрастающим испугом.
Нет, это не был Эйно. С ним что-то случилось. Эти глаза! Ни тени недовольства. Но и ни одного приветливого взгляда. Ссоры не ищет. Это что-то совсем другое. Такой взгляд бывает у людей, которых грызет какая-то кошмарная навязчивая идея. Такой взгляд рисуют у затравленного зверя.
И ни одного слова в объяснение. Ирена вышла на крыльцо, чтобы посмотреть, куда кинулся муж. Эйно удалялся к бульвару Свободы. Спина сгорблена — у Эйно!
С ним случилось нечто небывалое.
По мнению тети, Айта просто вышла пройтись, поэтому тетушка с медовой любезностью пригласила Пальтсера зайти. Долго ли может девушка прогуливаться! Пальтсер уже повернулся было, сказав, что зайдет как-нибудь в другой раз, но в душе прорвалась к распределительному щитку радость и он решил принять любезное приглашение. Правда, не для того, чтобы ждать, а чтобы оставить Айте записку. Нет, для этого не надо даже снимать пальто. Написать несколько строчек не займет и пяти минут.
Но на столе, где когда-то теснились стопки тетрадей, книги и конспекты, бутылочки чернил разного цвета, царил теперь строгий порядок: лишь одна раскрытая немецкая книга на чистой зеленой настольной бумаге.
Когда интересуются человеком, интересуются и тем, что он читает. Глаза невольно скользят по строчкам, пока не останавливаются, зацепившись за сияющие кристаллы мыслей:
«Скажу вам откровенно: если бы я создавал мужчину и женщину, я придал бы им совсем не тот тип, который воспреобладал: тип высших млекопитающих. Я сделал бы мужчин и женщин похожими не на больших обезьян, как теперь, а на насекомых, которые, пробыв некоторое время гусеницами, превращаются затем в бабочек и к концу жизни не имеют других забот, как только любить и быть красивыми. Я перенес бы молодость на конец человеческого существования. У некоторых насекомых на последнем этапе превращений нет желудка, есть только крылья. В такой очищенной форме эти создания возрождаются лишь для того, чтобы пережить час любви и умереть».
Кто этот милейший преобразователь мира? Это не может быть немец. Ну конечно! Анатоль Франс, «Сад Эникура». Гм! Он бы устроил этот мир весьма искусно.
«Будь я богом или, еще лучше, демиургом — поскольку александрийская философия учит, что подобного рода мелкие работы скорей дело демиурга либо просто какого-нибудь демона-строителя, — итак, будь я демиургом или демоном, именно этих насекомых я взял бы за образец, создавая человека. Я повелел бы, чтобы человек, как они, сначала в форме личинки выполнил постылую работу, обеспечивающую ему существование. На этом этапе не было бы различия полов и голод не унижал бы любви. Дальше я устроил бы так, чтобы в последней стадии превращений мужчина и женщина, раскрыв сверкающие крылья, питались росой, жили желанием и умирали, слившись в поцелуе. Таким образом, я сделал бы любовь наградой и венцом их смертного существования. Так было бы гораздо лучше. Но мир создавал не я, и демиург, взявший на себя эту задачу, не спрашивал у меня совета».
Мир он не создал, но создал остроумные мысли, которые сейчас попались на глаза одному счастливому молодому эстонцу по имени Вамбо Пальтсер. Ого, вишь ты, что, по мнению Анатоля Франса, время делает с человеком:
«Время в своем полете ранит или убивает самые пламенные, самые нежные наши чувства. Оно ослабляет восхищение, отнимая у него естественную его пищу: чувство неожиданности и удивление, лишает свежести каждый невинный цветок, обрывает его лепестки. Пусть бы оно оставляло нам хоть сострадание, чтобы мы не оказались заключенными в старость, как в гробницу!
Только сострадание позволяет человеку оставаться человеком. Не будем окаменевать, подобно великим нечестивцам древних мифов. Станем жалеть слабых, ибо они подвергаются гонениям, и счастливых мира сего,
