долг родителя не позволить ребенку прикоснуться к горячей печке, но, если я ему это запрещу, откуда ему узнать, почему нельзя трогать. Запрещать делать что-то опасное – значит лишить ребенка драгоценного опыта, ради которого он в этот мир и пришел, но и не запрещать – значит быть плохим родителем.
Наблюдая, как растет мой сын, я все меньше и меньше хотел, чтобы он повторил мою участь. В этих раздумьях моя жизнь уже не казалась замечательной. Меня раздражали родители, лишившие меня драгоценного опыта, подсунув мне готовую жизнь с ярким фантиком. Я понял, что моей жизни завидуют такие же пустые люди, как и мои родители, а для людей моей внутренней веры я был клоуном и предателем.
В это сложное для моей совести время свой ночной визит возобновил Маленький император. В этот раз разговор начал он.
– Ищешь чего-то? Что тебе не хватает?
– Я не знаю. Но я боюсь за сына.
– А за что тебе боятся?
– Боюсь, он будет таким же, как я. Это мой внутренний конфликт и бессмысленные поиски себя делают несчастными стольких людей. А вдруг и он будет несчастен?
– С таким отцом ему точно нечему учиться. Ц
елостности и любви к ближнему ты его точно не научишь. Сам не дошел.
– Знаешь, раньше я был в свободном плавании, не понимал ради чего все это, может, поэтому был не собран. Теперь же мне страшно за сына. Всему что нужно для идеальной жизни его научит дед, а настоящей свободе должен его научить я.
– Легко сказать – научить, когда сам не знаешь какого это. Сам для начала обрети настоящую свободу и станешь ему примером.
После беседы со своим императором я принял свои ошибки, свою трусость, простил тех, кто давил мою волю, и самое главное простил себя. Начал смотреть на происходящее по-другому, дал себе слово, что моя реальность будет такой, какой я позволю ей быть. Как это делали те личности, которыми я восхищался в детстве.
Принятие происходящего выпустило мой аскетизм, который долго таился в глубине души. И вспомнил, как в отцовской библиотеке прочитал про путешественника, побывавшего в Монголии.
Произошло это в 15 лет, когда в очередной раз прятался от криков родителей. Чтобы хоть как-то скоротать время, я решил перелистать журналы.
Отец часто подписывался на всякие издания, и этого добра в доме было навалом. Читающим эти журналы я видел его редко. Казалось, что он собирает их ради подражания какому-то образу жизни, известному только ему. Маме вся эта бумага в доме не нравилась.
Рассказ путешественника перенес меня в мир, где люди жили не так, как я и все, кого я знаю – это был мир, где люди в верности себе не знали страха.
Мистер Б., человек богатый, известный и в славе этой для всех хороший. Вот он заплатил за учебу сирот в одном приюте, вот усыновил мальчика из этого места, вот выслал гуманитарную помощь пострадавшим от катаклизмов, вот сын, которого он приютил, оказался неблагодарным, обманув родного сына, сбежал с крупной суммой денег, вот он простил чужого сына и продолжил спонсировать этот приют. Чудо, а не человек.
И теперь он лежит при смерти, болезнь оказалась сильнее. Ему, конечно, обидно, но прожил достаточно, чтобы не цепляться за жизнь.
Вот он просит секретаря сообщить о его смерти журналистам, чтобы знать, какой будет реакция. Вот газеты одна за другой пишут про смерть замечательного человека. Все говорят о вкладе, что он внес в общество, о доброте, о семье, которая будет гордиться им. Огромное количество замечательных и светлых слов от известных людей.
Вот мистер Б. лежит в своей постели, вокруг него семья, преданные друзья и сотрудники. Секретарь зачитал ему все заметки про него в газетах. Лицо старика озарила улыбка: он был рад знать, что о нем говорят с любовью. Утром следующего дня старик скончался.
А дальше путешественник сравнивал Мистера Б. с целой нацией – монголами.
«Самое лучшее, чего может человек добиться по мнению монголов – это прожить жизнь незамеченным. Люди приходили и уходили в мир, стараясь никак его не деформировать. И уже смерть – не смерть, а растворение в мире, и ты – неотъемлемая часть его».
Для себя тогда я понял следующее: «Я первый и последний: начало и конец». Но моя жизнь не была незаметной, как у монголов. Она стала кричащей индивидуальностью.
Мое отношение к миру и людям в этой постоянной рефлексии, кардинально изменилось, и это был уже не тихий бунт, а безоговорочная уверенность в своей правоте. Я ждал, когда сыну исполнится семь лет, чтобы покинуть эту тюрьму навсегда.
Они кричали, возмущались, умоляли, но смирились. Если бы я раньше знал, что смирение работает как в одну, так и в обратную сторону, подался бы в бега еще раньше. Как только сын пошел в школу, я их покинул, к тому моменту они уже ждали дня моего ухода.
Свой путь я направил за Урал, в умирающее село Пия: туда перебрался мой уже старый знакомый Митя. Митька сам был с Урала, в городе ничего дельного у него не вышло, вот и решил, наплевав на все, переехать в дом своей прабабки в Пиях.
Митя был рад перебраться в столицу после вуза. Он всегда казался мне особенным. Хоть и был провинциалом, но его интеллект и манеры не уступали нашим, столичным. И если бы не рок-клубы и западные для патриотического строя взгляды, он бы сделал себя в Москве.
Он был самым активным среди нас, рассказывал про те изменения в обществе, которые принесут светлые умы и свободные творческие натуры. За эту излишнюю активность и левые взгляды его и исключили, несмотря на хорошую успеваемость.
Провинциальный вдохновитель плохо влиял на умы и сознания детей столичных интеллигентов, чье будущее, как и у меня, было предопределено. К исключению Митьки из вуза приложил руки и мой отец, но рассказать об этом человеку, внутренней свободой которого я восхищался, не позволила трусость.
Есть что-то притягивающее в заброшенных деревнях. Словно стоп-кадр из фильма. Хоть люди сами покидают деревни в поисках лучшей жизни, есть в этом что-то недосказанное. Эти дома стоят в ожидании той самой истины, которая вот-вот на них обрушится.
Небольшие деревянные дома, все по форме практически похожие, но у каждого из них была своя история. Такие заброшенные села я в детстве видел только в Дагестане.
«С самых высоких гор орлы спустились к морю и стали
