попутно приговаривая.
– Вот тебе. Вот тебе, сука. Сбежать хочешь? Вот тебе! Неблагодарная тварь! Мы ей все, а она вон…
От боли кружится голова, немеют пальцы и сводит судорогой ноги. А мама бьет и бьет.
– Ох! – мама выдохнула и отбросила ремень. Потом села на край дивана и, закрыв лицо руками, разрыдалась. Я, застонав, попыталась встать, но все тело болело так, словно по нему лошади пробежали. Мама плакала, а я, мыча, пыталась подползти к ней, чтобы обнять. Стыд ушел. Остался только страх. Но не за себя.
Мама схватилась за сердце и жадно хапнула ртом воздух. Отпихнула мою руку, которую я положила ей на колено. Я, сжав зубы, упрямо подползла к ней и, собрав остатки сил, обняла. А потом вздрогнула, когда её рука коснулась моей головы. Не так, как всегда. Грубо и небрежно. А мягко и нежно, как и должна прикасаться мама.
– Мам, – промычала я. Она не ответила. Только мотнула головой. – Мам, не плафь…
Распухшие губы коверкают слова. Язык еле ворочается во рту, а воздух со свистом вырывается через нос.
– Ма… – мама, не дослушав меня, встала с дивана, подняла с пола ремень и, не глядя, махнула рукой в сторону ванной.
– Рожу умой. И в комнату бегом. Вылезешь из комнаты сегодня – отлуплю, как сидорову козу.
Когда она ушла, хлопнув дверью, я с трудом сползла с дивана и, хромая, поплелась в ванную. Открыла дверь, включила свет и, посмотрев в зеркало, замерла. Там была не я. Там было чудовище. С заплывшим глазом и разбитым сердцем.
Я осторожно сняла с себя майку, а потом поморщилась, когда горящая кожа с трудом отлипла от ткани. Повертев майку, я задумчиво посмотрела на пятна крови, после чего машинально включила холодную воду и взяла в больную руку кусок мыла. Гипс немного раскрошился и осыпался на пол, но сейчас он меня не волновал. Я застирала майку в холодной воде, потом замочила её в тазу с белизной и, повернувшись к зеркалу спиной, выгнула шею. Только лишь для того, чтобы закусить губу, увидев, во что превратилась спина. Но и остальным частям тела досталось. На животе след от ремня. Рука похожа на колбасу, перетянутую бечевкой, как и ноги. Над губой кровоточащая ссадина…
Поморщившись, я взяла вату и пошла на кухню, где в холодильнике лежала перекись, а потом, смочив вату, как могла обработала спину, не обращая внимания на жжение. После порки я его почти не почувствовала.
Вернувшись в гостиную, я мельком посмотрела на диван, уняла дрожь и, опустившись на колено, принялась собирать документы. Подняла свое свидетельство о рождении, осторожно положила его в папку и, завязав тесемки, убрала все в шкаф, после чего отправилась в комнату.
Там я села на кровать, включила ночник и посмотрела на свои руки. Они дрожали, но слегка, все еще помня жалящие прикосновения резины и кожи. Странно, но мне не хотелось плакать. Не болело сердце, не было кома в груди. Было одно лишь равнодушие.
Я легла и подтянула к себе ноющие ноги. Адреналин отпускал, боль, хоть и была сильной, не причиняла дискомфорта. Голова была такой ясной, что я даже подивилась. Не было привычных мыслей. Не было ничего. Одна пустота. Звенящая и бесконечная.
Дома пахло ёлкой и мандаринами, которые отчим где-то урвал. Соседи готовились к встрече нового года, а я лежала на кровати, подтянув ноги к груди и молчала, смотря в стену. Внутри, под сердцем, всплакнул мой внутренний искалеченный ребенок, но я мысленно приставила палец к его губам, и он замолчал. Понял, что не стоит этого делать. Не сейчас.
Затем я вздохнула, с трудом слезла с кровати и села за стол. Задница тоже болела, но я должна была открыть тайник и вытащить тетрадку в темно-синей обложке. Открыть её и наорать словами на чистые страницы, выпуская скопившуюся внутри меня боль.
Пальцы не слушались меня, пока я пыталась снять с ручки колпачок. Они ныли, словно я била кулаками в бетонную стену. Простая шариковая ручка слюдяно поблескивала в свете ночника… Красивый блеск. Странно, что я раньше его не замечала. Наверное, мама что-то во мне сломала, когда влепила пощечину, разбившую губу и наполнившую голову звоном. А может просто пришло время мне сломаться. Катька часто говорила, что однажды я сломаюсь. Сломаюсь резко, без предупреждения. Тогда прежняя Настя умрет и родится новая Настя.
Я раскрыла тетрадь и осторожно написала дату. Корявые цифры пляшут, словно убежать хотят. За них мне бы точно влетело, напиши я так в чистовик по алгебре. Но эту тетрадь никто не увидит. И так просто я её никому не отдам, пока сама не захочу.
Вздохнув, я подняла взгляд и посмотрела в потолок. Побелка чуть потрескалась, но кого это волнует, кроме меня. Засыпая с ночником, я всегда представляла, что трещины – это дороги. Дороги, ведущие в прекрасные миры, где нет боли, зла и насилия. Где мать целует детей в щеку перед сном, поправляет одеяло и поет им колыбельную. Где братья и сестры любят друг друга. Где есть другая Настя. Улыбающаяся и счастливая. А не тот урод, что, сгорбившись, сидит за столом и рассматривает трещины на потолке. Нет. Не трещины. Дороги… Дороги в другие миры, где есть те же люди, но с другими судьбами. С счастливыми судьбами, а не той, что досталась мне. Почему-то я была уверена, что в мире много таких, как я. Избитых и униженных. И я очень надеялась, что однажды им попадется другая дорога, в конце которой их будет ждать счастье.
Сглотнув липкую слюну, я прислушалась к тишине. К тишине, которой мне порой не хватало, чтобы подумать, поплакать или просто помечтать. Помечтать о чем-нибудь хорошем. Плохого и так было достаточно в моей жизни. Странно, но только сейчас я поняла, что сама могу выбирать дорогу, по которой пойду. Будет она грустной и страшной, или все же легкой и счастливой. На миг забылись побои, ушла боль, да порка перестала казаться такой страшной.
Я улыбнулась, склонилась над тетрадью и размашисто написала:
– «Так много дорог… Но как найти ту самую».
Девяносто девятый начался не так уж весело, как я хотела. После маминой истерики я почти все каникулы провела дома. Мне запретили гулять, запретили бегать к Катьке и даже на балкон выйти было нельзя, потому что там меня могли увидеть соседи.
Мама перестаралась, когда лупцевала меня скакалкой и
