* * *
…Соип бежал к забору. Третью гроздь он сорвать так и не успел, но две лежали у него за пазухой. На бегу Соип ударился головой о подпорку и упал. Поднялся и, превозмогая боль, добежал до самой ограды и уже было вскочил на нее, как разъяренная собака схватила его за ногу и рванула на себя.
Соип упал. Стоявшая над ним овчарка, разинув пасть и злобно рыча, пыталась вцепиться мальчику в горло. Тогда Соип ловко выхватил кинжал и вонзил лезвие меж лопаток озверевшего пса.
Собака жалобно заскулила и медленно повалилась на землю.
Мальчик снова бросился к ограде и полез на нее. Но он не помнил того места, где перелезал в первый раз и теперь только ранил руки об острые колючки, разложенные по верху широкой каменной ограды. Кроме того, боль в ноге от укуса не позволяла ему действовать быстро. Он вновь сполз обратно в сад и осмотрелся.
Лазейка, которую он расчистил от колючек, пробираясь в сад, находилась левее. Он бросился туда. Но в этот миг чьи-то цепкие руки схватили его за воротник. Соип понял, что схватил его сам хозяин и он не пощадит: или убьет сразу или будет бить до смерти. И Соип решился держаться до конца. Он вырвался из сильных рук, прижался спиной к ограде, как разъяренный тигренок, и замер, обнажив кинжал.
Неяз-бей поднял кол, но Соип мгновенно пригнулся. Сильный удар чуть не выбил кинжал его руки. Руку пронзила острая боль. И тогда Соип бросился на своего врага. Неяз-бей отскочил, и Соип уже предвкушал свободу, как вдруг что-то тяжелое обрушилось ему на голову, и он, словно подкошенный, рухнул на землю.
— Что здесь случилось, бей-эфенди? — испуганно вскричал подоспевший на шум Узун-боба.
— Это я у тебя должен спрашивать, бездельник! — вне себя от ярости орал Неяз-бей, указывая пальцем на труп собаки. — Вот, любуйся! Из-за твоей лени, из-за трусливой душонки погибла такая собака! Я ее щенком купил за две лиры!
— А кто же убил ее, бей-эфенди?
— Да вот тот чеченский оборванец, — Неяз-бей кивнул головой на распростертое тело Соипа.
Только теперь Узун-боба увидел окровавленного мальчика. Он встал на колени и осторожно приподнял его голову. Череп был пробит, из огромной раны широкой струей стекала кровь. Старик перевернул мальчика на спину, расстегнул на нем черкеску и приник ухом к груди. Сердце не билось!
Подняв смятую гроздь винограда, он горестно вскинул голову и тихо сказал:
— Бей-эфенди, ты убил ребенка.
Глаза старика наполнились слезами. Таким же худым и бледным от постоянного недоедания был и его внук, которого теперь тоже нет. Его забрали в аскеры, и он погиб в последней войне с русскими. Разве Узун-боба знал русских? Почему его внук должен был с ними воевать? Какое ему было дело до них?
— Бедняга, зачем ты забрался в это логово зверя? Хозяин здесь ведь хуже зверя. Разве ты не знал? Пришел бы ко мне и сказал: "Узун-боба, узюм берин[94]". И старый Узун-боба не отказал бы. О, Аллах, пусть отсохнет рука у того, кто совершил столь черное дело!
— Ты что бормочешь? — рявкнул Неяз-бей.
Старик промолчал.
— Да сгорит он в аду! — кричал Неяз-бей. — О, как было бы хорошо, если бы все чеченцы лежали мертвыми! Иди быстро за Юсуфом.
Старый Узун-боба, проклиная в душе хозяина, сгорбившись, исчез в потемках.
Неяз-бей был настолько же труслив, насколько и жаден. Он мгновенно сообразил, что, если чеченцы узнают, кто убил их мальчишку, пощады от них не жди! Мстили чеченцы жестоко, и об этом Неяз-бей знал. Поэтому, принимая сейчас решение, он не обращал никакого внимания на двух стариков, пришедших и молча стоявших поодаль.
— Слушайте меня, — наконец обратился он к ним. — Вынесите его за село, найдите обрыв, под которым есть густой кустарник, и сбросьте его туда. А утром похороните мою собаку. Как я любил ее! — Он присел на корточки и провел рукой по мягкой шерсти.-
Только что говорить не умела, а сама понимала все.
Старики продолжали стоять молча.
— Ну, чего стоите? — рявкнул на них Неяз-бей.
Узун-боба, собрав всю свою смелость, сказал с упреком:
— Разве можно так, бей-эфенди? Ведь он такой же мусульманин, как и мы…
— А ты бы чего хотел? — Неяз-бей подступил к нему — Чтоб завтра я собрал все село и пригласил чеченцев хоронить этого идиота по всем правилам?
— Неужели он хуже твоей собаки?.. Хоть ночью, тайком похороним его, как положено мусульманину…
— Молчи! — замахнулся бей на Юсуф-бобу, заступившегося за товарища. Потом, одумавшись, сбавил тон:- Ослы вы безмозглые, разве вы не знаете чеченцев? Пронюхай они о случившемся, не только нас троих укокошат, но и наши семьи перережут. Мне-то, собственно, и бояться нечего. У меня в хозяйстве два сторожа.
Они ночью стерегут мое добро, я же ночью сплю. Вам и отвечать за то, что случилось. Вся вина лежит на вас. Станете оправдываться? А кто поверит вам, оборванцы? Старые ишаки!
Хотите, забирайте этого выродка к себе домой, хотите, сбросьте под обрыв. Я ничего не видел, я ничего не знаю, я спал.
Неяз-бей ушел.
— Не знаю, Узун-боба. Никак не могу еще сообразить. А ты-то как думаешь?
— Что бы ни орала эта свинья, мальчика надо похоронить по всем нашим правилам.
— Успеть бы. Ночь сейчас коротка. Пока мы с тобою найдем лопаты, кирку, носилки, пока мы его вынесем за село, рассветет. И яму надо копать, — бормотал Юсуф-боба. — Ладно.
Может, успеем до утра. Я сейчас принесу лопаты и кирку, а ты иди за лестницей. У вас, кажется, в саду есть. Сойдет за носилки.
Юсуф-боба подошел к Соипу, склонился над ним.
— Бедные дети, вас-то за что наказывают, — погладил он холодную щеку мальчика. — Да покарает Аллах того, кто поднял на тебя руку, всех, кто угнетает бедняков.
* * *
Недалеко от лагеря переселенцев, на противоположном берегу реки Муш, раскинулось еще одно турецкое село. В тот час, когда погиб Соип, там, в одном из домов, который по красоте своей, пожалуй, не уступал дому Неяз-бея, ярко светились два окна…
По убранству комнат нетрудно было догадаться, что хозяин дома — горец: по стенкам развешано оружие, у стены на деревянных нарах сложены постельные принадлежности. В углу, возле двери — скамейка из длинной, широкой доски для кудалов[95], рядом стоит круглый медный столик на трех коротких ножках.
На нарах, по-восточному скрестив ноги, сидел старик с пышной седой бородой и жадно ел чепалгаш. Тучное, рыхлое его тело, казалось, раздувалось еще больше по мере того, как в черном провале его рта один за другим исчезали мягкие куски чепалгаша. Только тогда, когда на дне тарелки осталось лишь несколько маленьких кусочков, он наконец выпрямился и, вытерев жирные руки о шаровары, с трудом произнес:
— Алхамдуллила, алхамдуллила[96]…- После чего обратил свой взор на молодую женщину, сидевшую на полу у порога. — На, Эсет, поешь, — сказал старик, отодвигая от себя тарелку. Женщина встала, взяла тарелку и, повернувшись к старику спиной, съела пару кусков. Затем накрыла тарелку миской и поставила ее в нишу стены около печки.
— Ты совсем не ешь, — ласково упрекнул старик.
— Я сыта…
— Ты не стесняйся, — все так же нежно продолжал он. — Благодаря Аллаху мы ни в чем нужды не терпим, нам надолго всего хватит.
Что понравится — одень, что захочется — скушай.
Молодую женщину неприятно удивляла перемена, происшедшая с деверем. В последнее время он стал что-то уж слишком предупредителен и необычно вежлив. И перед ней не то — смущался, не то робел. Странно. Ведь она знала и помнила его совсем другим: злым, грубым, вечно чем-то недовольным.
Ему просто невозможно было чем-либо угодить. Потому раньше один даже взгляд деверя приводил ее в трепет. Что бы она ни сделала, он ни разу не похвалил ее. Что же с ним случилось теперь? Может, сердце смягчилось после того, как он похоронил жену и брата, а сына своего, Хабиба, отправил в армию?
Иначе, в чем же причина его доброты и мягкости?
Шахби, а это был он, недолго прожил в лагере переселенцев. Он удачно купил у богатого турка дом, обставил его, как подобает состоятельному человеку, после чего приступил к осуществлению своей самой заветной мечты — устроить Хабиба на службу в турецкую армию. Он свел знакомство с Кундуховым, а через него Хабиба определили на службу в чине младшего офицера. Сам же Шахби с помощью все того же Кундухова стал кадием села.
Словом, как и предвидел старик, деньги и в Турции не теряли своей магической силы. И Аллах не забывал о рабе своем Шахби.
