ее товарищи из отряда конных лучников… Соскочив с коня, Мемнон опустился перед девушкой на колени.
Гита была сражена выстрелом из скорпиона. Короткая толстая стрела, пробив панцирь, застряла в груди. Лицо ее было бледно, глаза закрыты. Она слабо дышала. Пересохшие губы ее шевелились, но слов не было слышно.
– Гита! – тихо позвал Мемнон.
Девушка открыла глаза.
– Мемнон, – прошептала она. – Ты пришел… я боялась, что… умру и… не увижу тебя… а мне надо сказать…
Она умолкла, подавив стон.
– Я слушаю, слушаю тебя, моя девочка.
– Твоя… да, я твоя, – снова зашептала Гита, – всегда была только твоей… я любила тебя и… не смела мечтать о том, что когда-нибудь… потому… что ты принадлежал другой… я… видела твою жену… она так же прекрасна… как и ты…
Она снова замолчала. Каждое слово давалось ей с великим трудом.
– Помнишь… мы шли… к Каприонской горе? – силясь улыбнуться, спросила она.
– Помню, милая. Разве я могу забыть?
– Там… на горе… я была счастлива… рядом с тобой.
Она снова замолчала, потом выговорила уже из последних сил:
– Прощай… любимый!
И умерла после короткой агонии.
Мемнон поднялся на ноги.
– Ее нужно похоронить отдельно от других, – тихо сказал он Астанабалу и, помолчав, добавил: – Со всеми воинскими почестями.
Хотя Мемнон не очень рассчитывал одержать над врагом полную победу ввиду его большой численности, результаты сражения превзошли все его ожидания. Римляне были разбиты наголову, оставив только на поле сражения свыше четырех тысяч трупов. Во время отступления и бегства врага восставшие перебили еще около тысячи солдат из числа римских союзников и взяли в плен три с половиной тысячи человек. Они не прекращали преследования до наступления темноты. В руки победителей попал легионный орел (второй орел за всю войну) и тридцать пять знамен римских манипулов и когорт союзников.
Воспользоваться плодами своей победы восставшим было непросто. Убитых и взятых в плен врагов было много, но большинство римлян и их союзников под покровом темноты отступили частью в Имахару, частью в Эрику. Это были хорошо укрепленные города. Как потом стало известно, в Имахаре собралось около шестнадцати тысяч римлян и италийцев. В Эрике заперся с двенадцатью тысячами пехотинцев консульский легат Марк Лабиен.
Римская конница, преследуемая всадниками Мисагена, добралась до Гелазия Философианы, где и укрылась. Она почти не понесла потерь и насчитывала около трех тысяч всадников.
Раненый Туберон, отступивший с частью своих разгромленных легионов в Имахару, был вне себя от гнева и отчаяния. Особенно сокрушался он о потере легионного орла. Нескольких антесигнанов, защищавших орла, но оставшихся в живых, он приказал высечь перед строем на главной площади Имахары. Солдатам манипулов, потерявшим свои знамена, он велел вместо полбы выдавать ячмень, а их центурионов заставил стоять на видном месте с мечами наголо в одних туниках без поясов. Но все легионеры и союзники негодовали на квестора как на главного виновника поражения. Даже военные трибуны открыто его ругали и в разговорах между собой соглашались с тем, что беглый гладиатор по сравнению с ним оказался настоящим Ганнибалом. Туберона же сравнивали по безрассудству и опрометчивости с Гаем Фламинием, загубившим римское войско в битве у Тразименского озера 132.
После своего разгрома и больших потерь римляне даже немного превосходили восставших своей численностью, но силы их были разъединены и парализованы. Особенно тяжелым было положение квестора, запертого в Имахаре, под которой сосредоточилось все войско восставших. Марк Лабиен, отступивший с двенадцатью тысячами солдат в Эрику, имел возможность отступить из нее к восточному побережью. Там он мог занять любой хорошо укрепленный приморский город, снабжаемый по морю. Но у него уже зрел план, как вызволить квестора из осады. В первую же ночь после сражения он послал к Туберону одного молодого и храброго центуриона, который, пользуясь тем, что Имахара еще не была окружена плотным кольцом вражеских застав, без особых затруднений выполнил поручение легата. Он рассказал квестору о том, что задумал Лабиен. План легата был прост: в одну из ночей его люди разведут сигнальный огонь к востоку от Имахары на ближайшем к городу холме, и это будет означать, что на следующий день, за три часа до заката, легат, выступив из Эрики со всеми своими силами, ускоренным маршем приблизится к осажденному городу и неожиданно нападет на ближайший из лагерей врага; одновременно с этим квестор должен сделать вылазку из Имахары всеми своими силами и после разгрома врага, соединившись с Лабиеном, отойти к Эрике; запершись в городе, можно будет обдумать план отмщения врагу за понесенное поражение.
У Мемнона не было достаточно сил, чтобы держать в правильной осаде два хорошо укрепленных города. Потери восставших составили три тысячи убитыми и еще больше ранеными. В числе боеспособных оставалось только двадцать шесть тысяч пеших бойцов и около трех с половиной тысяч всадников. Даже одну Имахару александриец поостерегся окружать многочисленными заставами и тем самым распылять свое войско. В тылу у восставших была Эрика с засевшими в ней римлянами. Точного числа их Мемнон еще не знал, но несколько бежавших из города рабов уверяли его, что там больше десяти тысяч солдат.
Александриец приказал строить главный лагерь в двух милях от Имахары напротив ее въездных ворот, обращенных в сторону Палики. Кроме того, он разослал отряды всадников по окрестностям осажденного города с заданием не пропускать к нему крестьянские обозы.
Через два дня после сражения к войску Мемнона под Имахарой присоединился семитысячный отряд Бранея (в его отряде было много раненых после сражения у мыса Тапса). С прибытием Бранея общая численность восставших возросла до тридцати с половиной тысяч. Сам Браней еще как следует не оправился от полученного в бою ранения. Мемнон, посовещавшись с ним и его помощником Стратоном, приказал им строить отдельный лагерь напротив южных ворот Имахары.
На военном совете Тевтат и Алгальс предложили Мемнону принять царский титул, но тот отказался.
– Я хочу остаться в звании первого стратега, – заявил он. – Когда мы победим окончательно, можете избрать себе царя, но только не меня. Я не рожден для царской диадемы. Если честно признаться, она мне ненавистна с тех пор, как я потерял отчизну из-за борьбы между царственными особами в родной Александрии. С тех пор я стал приверженцем демократии и врагом деспотии. В юности я мечтал стать географом и путешественником, но случилось так, что я сделался воином. В этом качестве я надеюсь быть полезным нашему общему делу…
Восставшие могли только догадываться, какое впечатление произвело в Риме поражение консульской армии.
Между тем эта новость потрясла и сенат, и всех римских граждан. Сначала по Риму пронесся ложный слух о гибели консула Аквилия. Наконец в сенате были зачитаны письма квестора и легатов консула, которые сообщали о том, что в поединке Аквилия с предводителем мятежников последний был им убит, а сам консул получил тяжелое ранение в голову и находится на излечении в Мессане. О результатах сражения под Мессаной в письмах упоминалось скупо и неопределенно: битва была прервана разыгравшейся стихией в виде сильнейшего ливня с градом, мятежники понесли более тяжелые потери по сравнению с римлянами и на третий день после битвы начали отступление.
Прошло еще немного дней, и в Рим пришло известие о поражении консульских легионов под Имахарой. В курии Гостилия стояла скорбная тишина, когда зачитывалось письмо Аквилия, который с солдатской прямотой докладывал, что армия разбита, а ее остатки укрылись в трех городах. Впервые под сводами Гостилиевой курии прозвучало имя Мемнона, ставшего главным предводителем мятежных рабов после смерти Афиниона.
Консул обвинял во всем своего войскового квестора, который, воспользовавшись его долгим беспамятством после полученного им ранения, возглавил войско и, преследуя противника, по своей беспечности и самонадеянности позволил завлечь себя в горные теснины и там принял бой на невыгодной позиции. О себе Аквилий сообщал, что еще слаб, но уже пошел на поправку и в скором времени займется
