утром Зухра, как обычно, шла в деревню с двумя ведрами молока на коромыслах. Стояла чудная летняя погода. С низовьев поднимался легкий туманчик, солнце, ослепляя, отражалось тысячами искринок на обильной росе, щедро увлажнившей лесную траву, листву на деревьях и кустарниках. Было время, когда трава набирала рост, наливаясь соком. Земля была вдоволь пропитана водой от талого снега и щедрых теплых майских дождей – значит, быть и хорошему покосу. На полянах и лужайках расцветали нежные лесные цветы, полянки были усеяны крохотными белыми пятнышками земляничных цветочков. Зухра, бодрая и спокойная, довольная отлаженным, ровным укладом жизни, шла по мягкой лесной тропинке, где ей был знаком каждый поворот, каждое дерево. Вот скоро, за плавным поворотом, огибающим бок горы с одинокой сосной на вершине, за деревенским кладбищем, что на боку этой горы, покажется деревня.
Кладбище, внутри заросшее кудрявыми березами, было заботливо огорожено дубовой изгородью. Толстенные столбы с выдолбленными по бокам пазами держали дубовые бревна, расколотые вдоль пополам. В старой половине кладбища были уже изрядно заросшие захоронения, огороженные маленькими, низкими дубовыми полусрубами. Имена похороненных, их род, сроки жизни напоминали плоские камни с выдолбленной арабской вязью. Свежие могилы венчали сваренные из железных прутьев небольшие пирамидки с пятиконечными звездами на вершине.
Перейдя через речушку, берущую начало от родника, бьющего из-под горы, пройдя через заросли крапивы, она вошла в ожившую утреннюю деревню. Все здесь уже знали работящую, хозяйственную Зухру, все здоровались. Кто с почтением, а кто – презрительно и высокомерно. Не все хотели признавать пришлую чужачку, которая за короткое время сделала столько для семьи, сколько они не сделали за всю жизнь. Но с такими завистниками она не церемонилась, ее острый язык всегда находил меткий и хлесткий ответ деревенским злопыхателям. Поэтому со временем они стали ее побаиваться и при ней придерживать свои привычные к пересудам языки.
– Ассалям алейкум, Зухра-ханум, – приложив правую руку к сердцу, с полупоклоном поприветствовал ее сосланный из Казани мулла-татарин. Он, с первых дней увидев в Зухре крепкую хозяйку, знакомую с мудростями Корана, взял негласную опеку над ней, поддерживал своевременными советами. – Как живется в лесу, не обижает кто?
– Слава Аллаху, Мухаммат-ага, все хорошо. Да вот только Фатхелислам в последнее время страдает суставами. Много прошел расстояний пешком. Вот и собирается жидкость в коленках. Уж и петь, и играть на курае перестал.
– В больницу бы ему надо, да вот опять плохие времена настали… До него ли будет теперь врачам?..
– А что случилось? – испуганно вскинулась Зухра, поправляя на плечах коромысло. Тревога пронзила ее сердце.
– А-а-а, вам, наверное, еще не сообщили, не дошло еще до вашего барака. А мы тут уже все еле живы от страшной новости – опять германцы пошли на нас войной…
Потемнело в глазах Зухры – опять германцы! Сразу перед глазами встали картинки с того жуткого четырнадцатого года, страшная гроза и горящее на вершине Караульной дерево, раненые солдаты, еле живой после газов сосед Ямлих… Вновь встали перед глазами те разрушения и смерти, которые принесла та война и последовавшая за ней гражданская. Зухра, еще немного поговорив с муллой, уже совсем с другим настроением тихо побрела мимо школы, во дворе которой уже толпились мужики. Они понуро обсуждали новости о войне и, видимо, ждали председателя сельсовета Искандера, который рано утром верхом на лошади уехал в большой поселок за распоряжениями.
Теперь совсем по-другому она смотрела на лица встречных сельчан – боль и тревога отпечатались на них и, видимо, уже надолго.
И в доме Байдаулета, где она сепарировала молоко, тоже все были опечалены. Да и как не печалиться? Четверо их сыновей были призывного возраста.
– Ироды, изверги! – причитала хозяйка Фатима, вытирая глаза уголком платочка. – Не хватило им той войны, забравшей двоих моих братьев! Опять они на нас, проклятые!
Зухра отрешенно под однообразный печальный вой крутила ручку сепаратора. В доме царила удрученная, необъяснимая, бестолковая толкотня. У всех были растерянные лица, невидящие глаза. Сам Байдаулет, обычно словоохотливый, живой и разговорчивый, лишь справившись о здоровье Фатхелислама, вновь углубился в свои невеселые мысли. Он так же, как и Фатхелислам, пережил ужасы еще той войны и потому видел наперед все, что ожидало его сыновей.
Обратная дорога показалась Зухре в несколько раз длиннее, чем обычно. Она уже не видела ни буйства солнечного света на торжествующей зелени, ни разноцветных бабочек, порхающих на цветных полянках.
Фатхелислам, услышав эту черную весть, ни слова не сказав, свалился в постель. Постанывая, долго лежал. Затем, проснувшись от беспокойного, тяжелого сна, посидел в задумчивости, потирая больную ногу, и пророчески изрек:
– Долгой и мучительной будет эта проклятая война. Очень много наших погибнет, но мы победим, – и стал перечислять родственников с Мырзакая, которые не вернутся с войны, и тех, кому повезет выжить. – Сон я видел, все так и будет.
Барак наполовину опустел, всех годных по здоровью и возрасту отправили на фронт. А оставшимся прибавили нормы, и они, переведенные на военное положение, работали за десятерых. Уставшие, изможденные, полуголодные, еле доплетясь до барака, скудно поужинав, без сил валились на свои нары, чтобы с раннего утра до позднего вечера опять ручными пилами по пояс в снегу пилить этот мерзлый сырой лес.
Состояние Фатхелислама ухудшалось с каждым днем. Под кожей его правой ноги копилась жидкость, причиняя ему нестерпимые боли. Несколько раз Зухра тонким ножичком, на которую была надета деревянная катушка от ниток, чтобы нож не проник слишком глубоко, а шел только по поверхности вздутия, прорезала кожицу и выпускала желтую жидкость – вытекало по полтазика. Постепенно жидкости не стало, видимо, она, уже заражая, впитывалась в кровь. От осложнения стало болеть сердце, перестала работать печень. Месяц муж не брал в рот ни капли еды, лишь непрерывно пыхтел папиросами и совсем ослаб. Подозвав к себе Зухру, еле ворочая языком, сказал:
– Зухра, не сбылась наша мечта о возвращении в Мырзакай, вдали от родины умираю… Прости за то, что из-за меня оказалась в чужом краю. Без меня тебя не тронут, может, сама вернешься… Трудно тебе будет… Жаль, что не смогу увидеть детей взрослыми, не всему успел научить Заята, береги их… Спасибо тебе за все, за детей хороших, спасибо, прости, если что в нашей жизни было не так… – Полежал, набираясь сил, и вдруг, набрав полной грудью воздуха, тихо и как будто вложив в это всю душу, запел:
Таштуғайҙа, һинең ҡамышыңдыЕҙ ҡурайҡай итеп тартайым.Таштуғайҙа, һинең кәкүгең юҡ,Үҙ Уралҡайыма ҡайтайым.
– и, облегченно выдохнув, замолчал. Через день, в начале декабря сорок третьего года, он перестал дышать.
Как и в те далекие годы голода, после гражданской войны, было некому хоронить умершего. Все здоровые мужики, которые раньше по
