так зла Зухра, а больше от того, что не принято было говорить такие вещи громко и открыто. Страх доносов и наветов сидел еще крепко. Салима незаметно прикрыла входную дверь. Ислам пытался унять маму, делал непроизвольные жесты, как бы пытаясь прикрыть ей рот или убавить громкость ее излияний. Но та и не думала замолкать:
– Ничего не жалко было из того, что забрали, ничего! Но только не эту черную упряжь из мягкой кожи с блестящими заклепками. Никогда не забуду и не прощу. Сколько души в нее вложил Фатхелислам! Потом этот Тимербака недолго прощеголял на своем коне. Когда его застрелили, его жена, чтобы прокормиться, постепенно все распродала и осталась опять ни с чем. А эту упряжь она отдала за пуд муки колхознику. Тот же износил эту упряжь на полевых работах, извозюкал в грязи да в навозе. Конечно, разве умел он ценить красоту, дорогую вещь? Ведь почти даром досталась. Вот такова она, жизнь: если сам ничего не умеешь делать, то ничего в руках и не удержится.
Она замолчала, долго смотрела невидящими глазами куда-то вдаль.
– Заят кроме голода после войны не видел всего этого, и он не сможет понять. А ты-то, Ислам, прошел через все! Мало здесь дрался с местными за то, что тебя обзывали кулацким сынком, а за что нас так? Какие же мы кулаки?
– Мама, люблю я ее… – робко попытался защититься молчавший до сих пор Заят, в его глазах отразились мольба, (пойми меня, мама!), вся любовь, нежность и страсть к Раузе и страх, отчаяние, – люблю ее… жениться на ней хочу…
– И слышать не хочу, только через мой труп. Никогда не дам согласия, не благословлю я этот брак! Забудь про нее, пока не поздно!
Долго еще разорялась Зухра. Дети, видя, как нелегко все это слышать их любимому дяде, как он весь почернел и съежился, тихо, скрывая слезы, жалея его, плакали. Чтобы закончить этот тяжелый разговор, Ислам вставил:
– Ладно, мама. Может, ты и права. Время покажет. – И, пожалев братишку, под надуманным предлогом, мол, надо там во дворе что-то сделать, вывел чуть живого Заята на улицу.
Всю ночь на своем сеновале Заят ворочался, как будто тысяча блох пронзали его тело… Уже давно потухло зарево над Зильмердаком, на безоблачном небе засияли холодные звезды, во всех домах деревни друг за другом погасли огни керосиновых ламп. Над деревней зазвучал убаюкивающий перезвон кутазов. Только вчера Заяту казалось, что звезды радуются вместе с ним, озорно поблескивают и подмигивают ему. А сегодня они – холодные, далекие и отчужденные – тяжело нависли над ним и молчали…
Не обращая внимания на надоедливый писк комаров, он вспоминал вчерашнее свидание… Рауза уже не отбивалась от попыток Заята обнять ее, а растроганно и ласково, но все же опершись ладонями о его грудь, прижималась к нему, но продолжала безвольно сопротивляться его попыткам поцелуя.
– Ну что ты, Рауза моя… – ласково шептал влюбленный. – Ты же видишь, что не просто так я прихожу к тебе… Не могу я уже без тебя. Ты боишься меня?
– Нет, Заят… Мне просто не верится, что так бывает. Жила себе, жила, каждый день выполняя одну и ту же работу по дому, единственной радостью было кино в клубе да пляски по выходным, и тут ты… – И она доверчиво повернула к нему свое лицо. Заят в нежном порыве обхватил ладонями ее лицо и впервые поцеловал в губы. Она стыдливо ойкнула и закрыла лицо ладонями.
– Рауза, а Рауза, откуда ты такая? Как природа создала тебя такой ладной и красивой?
– А ты откуда появился? – И она уже вся раскрылась для его объятий и, уже не стесняясь подставила разгоряченные губы жарким поцелуям.
У обоих закружилась голова, от поцелуев Заята Рауза вздрагивала, у нее перехватывало дыхание, она обессиленно оттолкнула его и, приходя в себя, зашептала:
– Ну хватит, Заят, мы уже совсем с ума сошли, нельзя нам так…
– Почему, моя радость? Пойдем еще погуляем. – И он, приобняв ее за тонкую талию, увлек за собой в темноту.
Они шли молча вдоль ручья, от прикосновений при ходьбе ее упругой груди Заят замирал. Он снова, нетерпеливо развернув ее к себе почти с силой, обхватив лицо руками, стал осыпать поцелуями. Она ахала, слабо сопротивлялась и в то же время с наслаждением отвечала его жадным поцелуям.
– Ну все, хватит, Заят, хватит…
– Ну что ты боишься меня, я женюсь на тебе!
Тут Рауза резко от него отстранилась и посмотрела на него трезво и как-то враждебно.
– Нет, Заят. Не торопись, остынь… Не все так просто…
– Что, что не так? Разве тебе плохо со мной? Я не нравлюсь тебе?
– Нравишься, еще как нравишься… Иначе не выходила бы к тебе. – У нее вдруг на глазах заблестели слезы, она грустно зашептала: – Не все так просто, мой хороший, не просто. Ты не поймешь меня сейчас… Нас могут разлучить…
– Кто, кто нас может разлучить? – все настойчивее добивался ответа Заят, он весь дрожал от сдерживаемой злости. – Если мы любим друг друга, кому какое дело до нас, вот захотим и поженимся! – И он снова с жадностью осыпал ее поцелуями.
– Заят, поздно уже, – кое-как оторвавшись от него, вставила Рауза, – иди домой, а то мы сейчас поругаемся…
Вспоминая все это на пропахшем душистым сеном сеновале, Заят плакал от бессилия. Теперь он понял, что она имела в виду… Всю ночь перед глазами стояли два образа – мама и Рауза. Неполноценным был этот выбор. Мама… Когда не стало отца, она для него стала всем. Всю нерастраченную любовь к старшим она отдала ему. Оберегала его, учила жить, выживать. А как спасала от голода после войны? Сама чуть не умирала, но последние крохи отдавала ему. «Ты, мужичок мой, хороший мой. Расти большим, умным и благочестивым… Защитником расти моим на старости. Вот вырастешь, женишься на красивой и умной женщине, и буду я у вас жить, с детьми вашими нянчиться…» – шептала она, поглаживая его кудрявые волосы перед сном… И как пойти против ее воли? И Рауза, такая умная, скромная и красивая. А как пахнут ее волосы, ее белая-белая кожа, сладкие губы…
3
К концу сенокоса погода совсем испортилась. Зарядили сплошные холодные дожди. Сельчане, не успевшие вовремя собрать скошенные валки в стога, теперь мучились. Только затихнет, выглянет на один день солнце, бегут ворочать уже почерневшее сено, но все напрасно – к вечеру опять ветер нагонит из-за Зильмердака рваные тучи, затянет все небо, и опять мелкий дождь прибивает эти истерзанные валки обратно к отсыревшей и холодной земле.
Совсем как опущенный в воду, мрачный и уже неразговорчивый Заят оказался «под домашним арестом». Брат Ислам строго сказал ему:
