Этим он и воспользовался. В назначенное в записке время, после седьмого ноября, он ждал Раузу в их привычном месте.
Увидел он ее сразу же. Она шла с ведрами на коромыслах, видимо, чтобы обосновать свой уход из дома. Шла, часто и тревожно оглядываясь. Увидев его, всего подавшегося к ней, в нерешительности остановилась, еще раз оглянулась и вошла в кустарники.
– Ну зачем, зачем ты пришел? – лихорадочно зашептала она; под напором Заята она уронила коромысла с ведрами, уперлась кулачками в его грудь. Заят хотел обнять ее всю, зацеловать. Запах ее волос, белой кожи пьянил, сводил с ума.
– Рауза моя, Рауза, родненькая! Как я скучал по тебе, не могу без тебя! – И все же смог вырвать один поцелуй, обжегший его, как и тогда, два года назад.
– Стой, Заят, остынь! Не для этого я сюда пришла! Стой! – И все же, на секунду обомлев, расслабилась и ответила долгим и жадным поцелуем. Потом, как будто очнувшись, вырвалась из его цепких объятий и, мгновенно став чужой, заговорила, обжигая сердце Заята холодом: – Зачем ты пришел, все в прошлом, Заят! Ты женат, у тебя сын растет, поздно уже, все!
– Не люблю я ее, мне только ты нужна, Рауза, не могу я без тебя!
– И что ты хочешь, чтобы я стала твоей тайной второй женой? Чтобы мы вот так, как воры, встречались?
– Нет, не хочу так! Давай уедем с тобой, я все брошу! Только согласись! Уедем от всех – от мамы, от нее и сына. Я все продумал, сейчас много новостроек, где нужны рабочие. Уедем подальше – на север, на восток, на юг! В Ташкенте живет сестренка моей мамы Зулейха-апай, она примет нас. Хочу, чтобы мы были вместе вечность, только с тобой, я тебя люблю!
Рауза долго отстраненно слушала излияния Заята. Ее глаза, уже пережившие боль утраты, не одну ночь выжимавшие горькую слезу в подушки, стали еще выразительнее и глубже. Из нежной и красивой девчушки она преобразилась во все понимающую, взрослую. Было видно, что он, тоже возмужавший, окрепший, обтесанный городским бытом, искренен, что он все так и сделает. Ее тянуло к нему, его светлое, красивое лицо, ладная фигура, его страсть притягивали. Все ее существо рвалось к нему, но, все преодолев, она холодно и отстраненно сказала:
– Поздно, Заят. Поздно. Перед праздниками меня засватали, на Новый год свадьба… Вон кто-то идет за водой, и меня дома хватятся, иди… Поздно, Заят…
«Поздно, поздно, поздно…» – звучало в ушах Заята, болью отдаваясь в висках, сердце глухо стонало: «Поздно, поздно…» Он шел обратно, не различая дорог, не обходя ямы с замерзшими лужами, крепко сжимая правой рукой у груди широкий ремень ружья. От неравномерного и нервного шага его приклад больно бился об бедро. «Что делать?.. Поздно… Как быть, как быть?.. Что делать?.. Поздно, поздно». Все его потайные планы, которые он пестовал в своей душе – розовые планы побега с Раузой хоть на край света, – безнадежно рухнули. «Меня сосватали… меня сосватали… На Новый год свадьба, свадьба».
В доме Ислама царил послепраздничный отдых. Приходили друзья, похмелялись, долго сидели, говорили, во дворе курили папиросы. Зухра была здесь, и за ней прибежала с сыном, что случалось совсем редко, чем-то встревоженная невестка. Воспользовавшись этим, дочки Ислама вовсю возились с бутузом племянником. Жена Заята невзлюбила их, и чуткие дети, почувствовав этот холодок, перестали к ним ходить. И шли, если только сам Заят, чтобы разнообразить скучный день с женой, забирал их к себе и вместе с ними, как ребенок, возился с привезенными из города игрушками.
Когда уже совсем стемнело и домашние стали думать о подготовке ко сну, Зухра с невесткой собрались домой, кто-то поскребся в дверь. Пошла открывать Салима:
– Ба, Заят! Ты где ходишь? Заходи в дом, твои здесь, у нас.
– Нет, енге, пусть моя выйдет, поговорить надо.
Салима зашла в дом и сказала, что Заят зовет свою жену, на что та заверещала:
– Нееее, не пойду, он убьет меня, я знаю!!!
– Ислам, выйди сам. Он мне совсем не понравился, злой какой-то, что-то он там за спиной держит, как бы не ружье…
– Какое ружье… – буркнул Ислам, накинув на себя фуфайку, вышел в освещенный полной луной двор. Свежий снег облепил все дворовые постройки. Ель у окна вся светилась, присыпанная снежным серебром. Завидев, что вышла не жена, а брат, Заят почему-то перемахнул через жердевую изгородь и отошел в сторону картофельного огорода. Озадаченный Ислам подошел к изгороди. Темная фигура Заята на фоне белого огорода, темного волнообразного хребта Зильмердак читалась отчетливым силуэтом.
С конца лета поведение братишки Исламу совсем не нравилось. Всегда рассудительного, разумного, веселого Заята как будто подменили. И он давно хотел с ним по-братски поговорить, да все мешали дела, школьные уроки, вечные проверки тетрадей и быт. И вот случай…
– Заят, подожди, куда ты уходишь, давай поговорим…
– Нет, агай, стой на месте! Иначе я выстрелю!
Зная вспыльчивый характер братишки, как и всех кансоерев, нет бы выждать паузу, подумать и остудить пыл Заята, но Ислам взял и просто сказал, скорее не ему, а просто так…
– Стреляй, если есть чем стрелять… – И тут тишину уходящего в ночь Худайбердино, жутким эхом отобразившись от хребта Зильмердак, леса и пригорков, ослепив Ислама снопом рыже-красного огня, разорвав осеннюю тишину, хлопнул оглушительный выстрел…
4
Зухра совсем не помнила, как готовились похороны. Как приходили сельчане, долго сидели у уже помытого и убранного в саван тела. Что-то говорили, плакали. Уходя, обнимали, говорили слова утешения. Рядом все время была подруга Фатима.
В ту ночь, когда прогремел выстрел, разбудив уснувшего младенца и напугав всех домашних, и когда от жуткого хлопка задребезжали стекла окон, внутри Зухры все оборвалось. Ее сердце давно ныло, предчувствие беды нарастало с каждым днем, да еще эти сны… И вот вся побледневшая, с трясущимися руками жена Ислама, словно на ватных ногах, вошла с улицы в дом и кое-как выдавила:
– Там Заят… Там… Заят сам себя из ружья…
Тем же вечером его окровавленное тело соседи, укрыв каким-то покрывалом, занесли в дом. На следующий день мужчины с уже совсем старым муллой Мухамматом, который только и мог, что сидеть и присматривать за тем, чтобы все было сделано правильно, и подсказывать, совершили омовение, Зухра все как будто находилась в каком-то диком, невероятном оцепенении, непонятном сне. Все, что происходило вокруг, все, что делали домашние и сельчане, казалось, не касалось ее.
Из тягостного оцепенения она вышла, только когда в дом занесли погребальные доски – ляхет. И она, уже совсем осознав, что сейчас вынесут ее Заята и навечно спрячут в темную могилу, как будто очнувшись, повалилась на эти свежие доски и заплакала. Тонкий
