вой, полный нестерпимой боли, заставивший всех вздрогнуть, виновато и испуганно замолчать, перешел в судорожные рыдания. Они душили ее, сотрясали все тело, вырывались вместе с истошным криком. Она валялась на досках, не находя успокоения от непереносимых страданий, рвала на себе волосы… На нее как будто навалилась вся тяжесть пережитых за всю жизнь потерь и мучений, убаюканных последними спокойными годами жизни. Она вдруг ясно осознала, что любила Заята так же, как когда-то Шакира. Он чем-то и был похож на него. Что всю будущую жизнь связывала только с ним.
Привыкшая смиренно и молча встречать все удары судьбы, она рыдала так, как не рыдала никогда, как будто открылся затаенный, наглухо закрытый уголок со всеми печалями и горестями. Они рвали ее душу на части, вырываясь наружу, больно царапали ее нутро, пронзали все тело острыми шипами. В ее вое слились все обиды от несправедливости жестокого века, в котором ей пришлось жить… «О Аллах, – стенала она, – неужели не заслужила мира и покоя на старости, зачем мне опять это наказание? Мало ли ты испытывал меня, все выдержала, все стерпела. Но должен же быть предел!»
Она не помнила, сколько так в беспамятстве билась в судорожных излияниях, но постепенно пришли усталость и отрешенность, и, почувствовав это, Ислам, кое-как успокоив, поднял ее. Салима, заботливо поправив сползший с нее платок и утерев мокрое от слез лицо, усадила на нары. Вся потерянная, сгорбившись, всхлипывая, она отстраненно прослушала молитвы и прощальными движениями поправила белый саван, молча смотрела, как мужчины берут на плечи ляхет и выносят тело ее сына из дома…
До семи дней она ходила сама не своя. Больше сидела, опустив голову, ни на кого не обращая внимания, все будничные хлопоты выполняла, не вникая в суть, не осознавая – что, для чего.
Когда сельчане пришли на семь дней, молча прослушала молитвы, съела положенную в этот день пищу, не чувствуя ни вкуса, ни сытости. И когда сельчане разошлись, взяла в спутницы внучек и направилась на кладбище.
Стояла теплая, безветренная, солнечная погода. Выпавший к седьмому ноября снег осел, стал влажным и липким. Обычных в это время морозов, когда сельчане уже резали на зиму скот, еще не было, и даже крутые бока полулысой горы с одинокой сосной на вершине небольшими рваными пятнами оголились от снега.
Заята похоронили рядом с Фатхелисламом. Зухра постелила прихваченный с собой коврик, усадила рядом внучек и, успокоившись, долго читала «Ясин»…
Домой пришла уже в обычном состоянии, умылась, привела себя в порядок и во всеуслышание, твердым голосом, поразив всех спокойствием, сказала:
– Он должен был быть моей опорой на старости, я должна была жить под его крылом… Но он ушел от этого, предал меня… Больше о нем никогда не буду горевать… Не буду больше его оплакивать…
* * *
Вдова, забрав сына, сразу после похорон уехала на родину.
Прошло три года, утихла боль потери. Жизнь шла своим чередом – время брало свое. Уже совсем забылось, что такое голод или страх голода, что такое труд до ломоты в теле, до изнеможения и дрожи всех чресл. Все хозяйственные хлопоты были на снохе Салиме. Не вникая в мелочи, Зухра лишь вмешивалась в решение больших вопросов. Не привыкшая сидеть без дела, теперь с удовольствием возилась с шерстью – перебирала, взбивала, сучила и пряла. Затем неспешно вязала для всех носки и варежки.
И вот совсем неожиданно в весенний солнечный день в их дом из далекого прошлого явился воскресший из небытия Ахат. Зухре он теперь показался совсем-совсем родным, ведь пришел человек из далекого детства, человек, хорошо знавший ее Шакира, человек – мост в ее прошлое. Она страстно хотела расспросить у него подробности гибели Шакира, но тянула время. Ее всегда удручало то, что она абсолютно ничего об этом не знает, и потому в душе своей первого мужа до сих пор «не похоронила» и не успокоилась.
Только после того как они, вдоволь наговорившись, повспоминав родных и близких, замолчали, Зухра собралась приступить к главному. Ахат, осторожно подбирая слова, с опаской, видимо, подбираясь к тому, зачем пришел, промолвил:
– Зухра, я столько лет искал тебя…
– Зачем? Я ж замуж вышла, дети у меня родились, уже и внуки большими стали.
– Нет, послушай меня. – Ахат долго не мог собраться с духом, пальцы, нервно теребящие чайную ложечку, заметно тряслись. – Я же… я… Ну, ты же помнишь наше детство, юность, мы же все время с Шакиром соперничали из-за тебя. Я всегда был готов его разорвать в клочья… Но, Зухра, его уже давно нет, и муж твой еще в войну умер, так зачем тебе одной мучиться… Поехали со мной…
– Куда это? Зачем?
– Поехали со мной на нашу родину, к горе нашей Караульной, к речке нашей Мендым. У меня дом, жена тоже померла. Дети разъехались… Я ж… я до сих пор люблю тебя… Выходи за меня… Поживем вместе, мы же еще не совсем старые…
– Что-о-о? О чем ты, Ахат?! Ушам своим не верю!
– Не торопись, Зухра. Подумай. Все эти годы я думал только о тебе. Я ж тебе еще не успел рассказать. После того как Заки Валиди перешел на сторону красных и мы прогнали колчаковцев за Сибирь, наши части расформировали и раскидали по горячим фронтам. Досталось нам тогда. Как будто специально нас, валидовцев, бросали в самое пекло, как на убой. Вернулось наших мало. Да и потом не было житья. Я ж командиром взвода был. Простых солдат мало трогали, мол, заблудились, послушались не тех, а меня в тридцать седьмом опять на следствие и за сотрудничество с врагом народа на десять лет в Сибирь упекли…
Долго Ахат рассказывал о своих злоключениях. Уже солнце, розовея, клонилось к хребту Зильмердака. Тени от черемух удлинились, сугробы за окном стали синеватыми. Зухра, оглушенная неожиданным предложением Ахата, слушала его вполуха. Как он себе это представляет? За кого он меня принимает, за ветреную девочку без разума?
– Вернулся я домой после смерти Сталина. Если б тогда я знал, что ты вдовствуешь, и знал бы, где обитаешь, – на крыльях бы прилетел! Но… Сосватали мне тогда вдову-солдатку, и жил я с ней – лишь бы не быть одиноким. И она это чувствовала и потому и сгорела рано… Так поехали со мной, а?
Зухра, будто очнувшись, сверкнула на него холодными искрами голубых глаз. Как это было знакомо Ахату! Хоть и начали покрывать ее лицо морщинки, но этот отстраненный и осуждающий взгляд до сих пор ножом вонзался в сердце – так она смотрела, только проявляя крайнюю степень неприятия. И этот взгляд ничего хорошего не обещал.
– Пустое ты затеял, Ахат. Тогда я выбрала
