Бернард Маламуд - Мастер

Метла березовая совсем развалилась. Он уж столько месяцев ею подметал, и прутья истерлись о каменный пол. Некоторые и вовсе отстали, а ему не давали ничего такого, чтоб их заменить. А потом перетерлась и старая, скреплявшая прутья веревка, и пришел метле конец. Житняк ему не давал ни веревки, ни новых прутьев. Яков просил у него, а он только взял и унес старую метлу.

— Чтоб ты не поранился, Бок, и чтоб больше на другом на ком свои штучки не пробовал. Слышно — бил ты ребеночка бедного, пока нож не всадил ему в сердце.

Мастер меньше теперь говорил со стражниками, и это было не так томительно; сами они совсем к нему не обращались, только командовали грубо, матерились, если замешкается. Без метлы стал рушиться весь его зыбкий распорядок. Он цеплялся за него, но ведь и печки не было, золу собирать не надо, ждать, когда затопят, и на кухню ему теперь не разрешали ходить. Приносили еду в камеру, как раньше. Говорили, будто он воровал на кухне. Новый Завет, например, украл. И еще нож у него «нашли» во время обыска в камере. Так и пришел конец выходам, которых он ждал, бывало, с таким нетерпением два раза на дню.

— Что делать, — говорил смотритель, — мы не можем позволять какому-то еврею нарушать распорядок. Другие заключенные ропщут.

И осталось от всего распорядка только то, что тюремный колокол его будил ни свет ни заря, и дважды в день приносили ему скудную пищу, и омерзительно ежедневно три раза его обыскивали.

Он уже не отмечал время длинными и короткими щепками. Дольше года такой счет не поведешь. Сейчас вот лето, раскаленная камера воняет непереносимо, потеют стены. На них комары, клопы и блохи. Но лучше уж лето; это ужас — вторая зима. А после второй зимы ведь настанет весна, и будет тогда — да, два года тюрьмы. А потом? Время, как степной ветер, задувало в пустое будущее. И ни конца этому, ни края, ни обвинения, ни суда. Ожидание его истомило. Он исхудал, иссох от этой муки ожидания, от того, что его, невиновного, заперли в застенке; и за целый год ничего же не сделано, чтоб его вызволить. И он один, он совсем один. Жара гнетет, точит сырой холод, гложет тоска, потому что все нет и нет обвинения, и не видны ли у него сквозь кожу серые кости?[28] Нервы натянуты до последнего предела, вот-вот они лопнут. Он взывает из самой глубокой своей глубины, как из колодца взывает, но никто не явится, не услышит, не взглянет на него, с ним не поговорит, ни друг, ни чужой человек. И ничего, ничего не меняется, только года его уходят. Судили бы, приговорили, послали в Сибирь, в каторгу — хоть чем-то руки занять. Он расчесывал бороду, волосы, пока не отпали зубья от гребня. И никто не даст ему нового, как ни проси, ни моли; теперь чеши бороду пятерней. Ковыряй как полоумный в носу. Плоть, и все девушки в ней, так и не ставшие женщинами, плоть его искушает, и от этого гадко. И напрасно он пытается соблюсти свою чистоту.

Яков читал Ветхий Завет по замызганным, грязным страницам, главу за главой, где что сохранилось. Старательно разбирал каждую приземистую букву, но смысл слов часто от него ускользал. То, что знал, он все почти позабыл, и от чтения, от перечитывания кое-что вспоминалось; другое утратилось навсегда. Но темные места, потерянные страницы ему не очень мешали; он и так знал суть этой истории. Чего не хватало, о том он догадывался или само потом вдруг всплывет. Сперва он мог читать в один присест только по нескольку минут. Свет был плохой. Глаза слезились, мутилось в голове. Потом стал просиживать за чтением дольше, читал быстрей и оторваться не мог от этих евреев, веселых, бешеных, которые делами ворочают, ведут войны, грешат и молятся — дела не дела, война не война, а вечно они заняты разговором с пышущим, огнедышащим Б-гом, а тот, из зависти, что ли, тоже старается говорить как человек.

Говорит Б-г. Он избрал, он говорит, евреев, дабы хранили законы его. Он заключил с ними завет. Он предложил, Израиль принял, не то — откуда бы пошла вся история? Авраам, Моисей, Ной, Иеремия, Осия, Ездра, Иов даже — все заключают завет с говорящим Б-гом. Но Израиль завет заключает, чтобы расторгнуть. Странная цель: испытаний ему захотелось. И они поклоняются ложным богам; и Г-сподь поднимается со своего золотого трона с пылающим мечом в каждой руке. Он говорит громко, и — закипела история. Ассирия, Вавилон, Греция, Рим — теперь трость гнева его, и этой тростью он колотит Избранный Народ по головам. Вы нарушили завет с Б-гом, так и получайте: войну, разруху, смерть, изгнание — это все вам по заслугам. Муки, считается, ведут к покаянию, по крайней мере если кто способен покаяться. И вот народ завета изживает свои грехи против Б-га. Ну, и он их прощает, и снова он им предлагает завет. Почему нет? Такой у него характер, пусть все опять заварится снова, и лучше вы не спрашивайте — зачем. Израиль — он изменился, да, но он и не изменился — снова принимает этот завет, чтобы снова его нарушать, поклоняться ложным богам, и в конце концов снова страдать и каяться, что они и делают — без конца. Цель этого завета, Яков так понимает, — создать людям переживания, испытания, хотя эти человеческие испытания и сбивают Б-га с толку. Б-г — он же Б-r, в конце концов. Б-г — он и есть Б-г. Что он знает про такие вещи? Он когда-нибудь молился Б-гу? Он когда-нибудь страдал? И много ли он испытал, в конце-то концов? Б-г завидует евреям: такая богатая жизнь. И возможно, он хотел бы быть человеком, очень возможно, кто его знает. Такой он, этот Б-г, он является из облаков, вихрей, горящих кустов; и говорит. Бог Спинозы — о, тот не такой. Тот — вечная, бесконечная идея Б-га, обнаруживаемого во всей природе. Он ничего не говорит; или он не умеет говорить, или ему не надо. И что вы можете сказать, если вы — идея? А найти его можно только усилиями собственного разума. Спиноза нашел его усилиями собственного разума, а Яков Бок вот не может. Он же не философ, в конце концов. И он страдает — и без умственной идеи Б-га, и без Б-га завета; он разбил филактерию. И никто не страдает за него, и он ни за кого не страдает, только за себя самого. А трость гнева Б-жьего против мастера — Николай Второй, русский царь. Карает несчастного подданного за безбожие.

Тяжелая жизнь.

Житняк следил за ним, когда он читал. «А ты раскачивайся туда-сюда, как в синагоге делают», — сказал через глазок. Яков стал раскачиваться. Был призван старший надзиратель. Посмотрел. «А ты чего ждал?» — и сплюнул.

Иногда Яков смотрел на страницу и вдруг не видел слов. Они были черные птицы с белыми крыльями, белые птицы с черными крыльями. Он проваливался в безмысленную, пугающую белизну. Забывал, где он, да так глубоко забывал, что больно было вернуться. Теперь это часто случалось и длилось часами. Как-то он впал в такое состояние утром, когда сидел за столом и читал Ветхий Завет, а вернулся к действительности вечером, когда, голый, он стоял в камере, а Житняк с надзирателем его обыскивали. Иногда, сам себя не помня, он проходил по России. Трудно было идти, приходилось ступать осторожно, потому что он до дыр износил подошвы, а кто же даст ему новую пару? Он шел босиком по долгой кремнистой дороге, и потом оказывалось, что ноги у него стерты и в волдырях. Очнется, заметит, что идет, и пугается, вспомнив боль от скальпеля тогда в лазарете. И он одолевал себя. Сделает шаг-другой по долгой дороге — и в ужасе очнется.

И вспоминалось ему прошлое: штетл, ошибки, глупости, какие он понаделал за свою жизнь. Как-то в бело-лунную ночь, после горячей ссоры, а из-за чего, разве вспомнишь теперь, Рейзл убежала из дому, к отцу. Мастер, один, перебирал свои злые, несправедливые слова и потом решил, что надо бежать за нею, а сам взял и заснул. В конце концов он смертельно устал, ничего-то не делая. Через год те слова стали уже справедливыми, но тогда они были несправедливы. И кто ж ему виноват? Побежал бы тогда за ней — разве бы он сидел теперь тут?

Часто он листал страницы Осии и завороженно читал о судьбе человека, которому Б-г велел взять в жены блудницу. Блудница эта, так говорили, он слышал, была — Израиль, но ревность и муки Осии были совсем как у человека, чья жена, оставив его хлеб и постель, ушла блудить с чужаками.

Однажды утром Житняк принес заключенному пухлое письмо в грязно-белом конверте сплошь в красных штемпелях. На каждом штемпеле — Николай Второй в военном мундире, и при нем царский герб — двуглавый орел. Письмо было вскрыто цензором и заклеено полоской бумаги. Адресовано оно было «Убийце Жени Голова» и послано через прокурора Киевского Верховного суда.