как-то сторож огородов на собрании, вызвав общий хохот и веселье, на полном серьезе поднял вопрос об изведении всего поголовья коз деревни, настолько большими были от них потери. Потрясая кулаками, он кричал на собрании:
– Толку от ваших коз никакого – мяса на один присест, а вреда больше, чем от саранчи. Устал я бегать за ними! Если не угомоните их, то перестреляю их из своей берданки! Так и знайте!
Представив, как дед ведет отстрел коз из своего пугача, все расхохотались, не дослушали и так и не приняли никакого решения.
А Гульфия умело подражала голосам домашних животных – то уткой закрякает, то жеребенком тоненько заржет, то быка грозного изобразит. Этим она и воспользовалась. По ее хитроумному плану девочки гурьбой отправились мимо огородов якобы в лес за ягодами. Шли нарочито шумно и даже весело помахали сторожу дяде Сулейману, сидящему, обозревая весь огород, на верхотуре, – домик сторожа был построен так, что возвышался над всем огородом, а окна выходили на все стороны. По плану Гульфии нужно было выманить его из этого домика. Пока девочки ему махали, Гульфия с другой стороны подошла к изгороди огорода и спряталась. Когда, по уговору, часть самых бойких и быстрых девочек отстала от толпы и спряталась в кустах, Гульфия заблеяла, как коза.
Бдительный дядя Сулейман, сбежав по крутой лестнице, схватив длинный и гибкий черемуховый прут, затрусил в сторону «потравщицы». А в это время шустрая Гульфия, согнувшись пополам и прячась за изгородь, перебежала в другое место, уводя сторожа подальше от девочек. Когда дед оказался в другом конце огорода, девочки выбрались из-за кустарников, ловко перелезли через забор и набрали спелых огурцов в заранее приготовленные мешочки. Увидев, что налетчицы, никем не замеченные, с трофеями успешно перебрались обратно за огород, Гульфия перестала блеять, встав во весь рост, отошла от изгороди, приветственно помахала деду и, оставив его, озадаченного и запыхавшегося, на другом краю огорода, побежала к девочкам в условленное место общей встречи…
И вот однажды в морозный зимний день, в ледяных галошах на босу ногу, едва завернувшись в дырявую шаль матери, Гульфия, вся синяя от холода и прозрачная от недоедания, пришла к ним из другого конца деревни. Полгода, как их большая семья получила похоронку. Без кормильца они, как и все, бедствовали. Девочка вся высохла, стала вялой и слабой. Войдя в дом, стуча зубами, она кое-как выговорила:
– Мама попросила у вас соли… Дайте, а? Нам нечем еду посолить… – Мама, возящаяся у печи, почему-то молчала, что-то бормотала себе под нос. Гульфия вся сникла. Салима знала, что у них соль есть, и вся сжалась от жалости к девочке. Но мама, видимо, по-женски, по-хозяйски думая о своей семье – как бы самим выжить, – выдавила:
– Нет у нас соли, не дам. Самим бы хватило, иди домой!
Гульфия, вся почернев, развернулась, кое-как открыла заледеневшую тяжелую дверь и, стуча одеревеневшими галошами по доскам сенцев, понурая, ушла. Тут из большой комнаты вышел отец, до этого совершавший намаз:
– Ай, моя хорошая, что же ты соли-то пожалела? Как же они будут есть свою скудную еду без соли? – И, увидев всю спружинившуюся Салиму, спешно скомандовал: – Догони ее, отнеси соль.
Салима только этого и ждала. Быстро накинув на себя фуфайку брата и по дороге прихватив свои шерстяные носки, она с кулечком соли в руке бросилась вдогонку. Гульфия, утирая на ходу замерзающие слезы, ковыляла, кое-как переставляя ноги по бугристой, в колдобинах от копыт лошадей и коров, зимней дороге. Когда Салима протянула ей кулечек с солью и носки, она сначала застыла в недоумении. Потом спешно натянула на голые ноги носки, взяла соль. На всю жизнь Салиме запомнилось ее лицо: сквозь отчаяние, синюшность от холода и голода, сквозь слезы как будто брызнул свет – свет благодарности и надежды…
Много жизней близких, родных и соседей унесла эта война. Сколько ровесников Салимы остались сиротами, а их матери бедствующими вдовами. Чтобы знать все тяготы войны, в то время не надо было слушать радио, не надо было смотреть фильмы. Вот они – израненные, увечные ветераны рядом. Только летом, с надеждой на то, что война быстро закончится и все вернутся домой, даже весело провожали сельчан на фронт. Но шли тяжелые годы, кидая больше и больше парней и мужчин в топку войны. Ушли и не вернулись многие родные – дяди и братья.
Уже после войны вернулся потерявшийся, считавшийся пропавшим без вести брат отца дядя Мансур, его уже успели «похоронить». Салима из всех братьев и дядьев больше всех любила его. Он был высоким, большеглазым, с открытым и добрым лицом и с таким же открытым характером. Если остальные дяди не обращали особого внимания на детей, то у дяди Мансура для них в кармане всегда водились конфетки. Угостив ими детей, он весело с ними общался, шутил и балагурил. Часто сажал еще маленькую Салиму себе на плечи и носился с ней кругами по всему двору.
– Агый (брат), – начал он, усевшись на долгий разговор на кухне с братом. Пришел он домой весь высохший, все лицо и тело в шрамах. Некогда черные густые волосы стали редкими и седыми. – Я благодарен тебе за те молитвы, которым ты меня научил. Честно говоря, не очень я и хотел их учить, время такое было… Но там, среди взрывов, градов пуль и осколков, они все мне вспомнились… «Ля иляха илляЛлах, АльхамдулиЛлях, Ля иляха илляЛлах, АльхамдулиЛлях» [4]. – Я этот зикр твердил про себя все время.
От тяжелых воспоминаний он весь затрясся, видимо, при старшем брате он расслабился, из его глаз покатились слезы. Ахметша встал, успокаивая, приобнял сзади за плечи, постоял. Затем достал из шкафа запылившуюся початую бутылку водки. Сам он не пил и держал спиртное как лекарство и для таких особых случаев. Налил в стакан:
– Кустым (братишка), ты знаешь, что я сам не пью и пьющих не люблю, но вижу, тяжело тебе. Выпей и расскажи все, легче станет.
Мансур, глядя куда-то вдаль, подержал стакан в руке. За окном садилось солнце, его последние лучи упали на него, вся кухня ушла в тень, все было как на сцене. Боковые лучи рельефно осветили морщинистое, уставшее, хлебнувшее горя лицо. Глаза источали непередаваемую боль… Он залпом выпил, передернулся, закусил и опять помолчал.
– Ты не поверишь, агый, когда нас в эшелоне отправили на фронт, мы попали под бомбежку. Фашисты в упор разбомбили и расстреляли весь эшелон. Я вжался в угол вагона и все время читал этот зикр, от взрыва потерял сознание, когда пришел в себя, оказалось, что из всего нашего разворошенного взрывом
