вагона живым остался только я… Не дай Аллах вам видеть такое – я выбирался из разбитого вдребезги и горящего вагона из-под оторванных рук, ног, кровавых… Эх… Потом я попал на фронт, идем в атаку, вокруг меня как подкошенные один за другим падают однополчане, я все твержу про себя этот зикр и иду, стреляю, бегу. Сколько подразделений я поменял, сколько командиров… Я не верил в свое везение и все думал, что все уже, не может быть такого, но опять… Как-то вечером стоял в дозоре, меня сменили, только я сделал шаг – мой сменщик упал как подкошенный: снайпер засек и снял его…
Все в доме уже спали. Только Салима не могла уснуть. Со своего спального места она видела лицо дяди и слышала его рассказ. Отец все время его успокаивал, шептал молитвы. А дядя Мансур, время от времени прикладываясь к стакану, все говорил и говорил. Самое страшное оказалось впереди – он попал в плен.
– Неправильно считают пленных изменниками родины… Да, были сознательные перебежчики, сдавались сами. Но большинство пленных – это попавшие в безвыходное положение, как мы. Наш батальон был на острие обороны – приказ: ни шагу назад. Три дня держали оборону, от батальона осталась четверть. Кончились патроны, нас отсекли от основных сил, под утро нас, спящих, тихо окружили, пустившихся врукопашную перестреляли. И куда ты денешься – голодный, несколько дней не спавший, без единого патрона? Командиров и коммунистов тут же расстреляли, нас повели в свой тыл. По дороге ослабевших пристреливали как собак. А я иду и все время твержу про себя: «Ля иляха илляЛлах, АльхамдулиЛлях»… Ночью часть пленных сбежала, за это в назидание другим стали расстреливать каждого десятого, я оказался девятым.
За все время и боев, и плена я так и не смог обзавестись друзьями. Только привыкнешь к окружающим, только сблизишься с кем-то, а их на следующий день уже нет. Многие в плену не выдерживали голода, страха и унижений, сходили с ума или сами бросались на колючку под пули часовых, а я все время шептал про себя: «Ля иляха илляЛлах, АльхамдулиЛлях», уверенный в том, что только этот зикр меня и спасает… – И дядя Мансур опять надолго замолчал. Отец, чтобы не мешать брату, поменял зачадившую от нехватки керосина лампу. Зажег запасную, тщательно протерев стеклянную колбу. Прибрал со стола, подлил горячего чая.
– Самое страшное, агый, началось в концлагере. Там смерть дышала в лицо каждую секунду. Уже при входе в лагерь шла сортировка – слабых, раненых, больных в одни ворота – к печам, более-менее здоровых – в бараки. Когда меня стал осматривать здоровый, пузатый, чванливый врач, я опять все время повторял про себя этот спасительный зикр. Меня оставили. В первую же ночь в наш барак ворвался пьяный офицер, поднял всех с нар, построил и стал из своего браунинга, долго целясь в глаз, стрелять всех подряд. Он два раза перезарядил свое оружие, очередь дошла до меня. Я, все твердя про себя зикр, успел мысленно проститься с родными, думая, что все, настал и мой час, и, видя все происходящее, устав бояться, я был готов к смерти. Но… я опять выжил, в обойме кончились патроны. Офицер, грязно выругавшись, ударил меня рукояткой пистолета по голове и упавшего отпинал ногами. Вот этот шрам от его удара, – повернув темя под лучи лампы, раздвинув прядь жидких седых волос, показал он сизый рубец брату.
– Надсмотрщиком нашей бригады в каменоломне был долговязый Ганс. В круглых очках, за «умное» лицо его можно было принять за профессора какого-нибудь. Но жестокость, наверное, родилась раньше его. Ох и изощренно издевался он над нами. Знал самые болевые точки в теле и бил точно по ним. Его длинный кнут никогда не бездействовал. Когда у него было плохое настроение, чтобы отвести душу, мог избить первого попавшегося под руку до смерти и уже бездыханного пристрелить. Однажды под его горячую руку попался и я. Думал, все, пришел и мой конец, но шептать свой зикр не переставал. И опять чудо – его вызвали к коменданту. Меня подняли и отвели в барак, я выжил…
Еще долго дядя Мансур рассказывал про свои бедствия. Его, уже обессиленного, едва способного передвигаться и ждущего спасительной смерти, освободили наши. После всех проверок отправили дослуживать свой срок в охране военнопленных фашистов. И однажды он среди пленных увидел этого самого надсмотрщика Ганса. Они узнали друг друга, Ганс сразу сник, понял, что пришел его конец. Но Мансур не мог убить безоружного. Помог случай. Он стоял в тамбуре вагона, пленных перевозили на стройку. И тут Мансур увидел, как этот Ганс спрыгнул с поезда. Долго не думая, он вскинул винтовку и одним выстрелом уложил его на щебенку.
Сон сморил Салиму, и она уснула, не дослушав дядю. Через полгода после возвращения домой в голодный сорок шестой год дядя Мансур шел по осеннему лесу. Только выпал первый снег, реки еще не сковало льдом. У небольшой речушки он увидел уток. Подкрался и метким выстрелом снял одну из них. Утка упала в речку и застряла в ветках черемухи, наклонившихся над водой. Дядя накинул на ее тушку ремень ружья и стал подтягивать к себе. Но сук черемухи зацепился за курок, и грянул выстрел. Вся дробь усеяла его легкие. Он смог дойти до дома, его отвезли в больницу, но врачи ничем помочь не смогли. Каждую дробинку из легких невозможно было удалить, и он умер… Так дядя, выживший в боях и в концлагере, умер в мирное время в больнице.
Лошадь дяди Искандера, перевалив последний подъем перед деревней Худайбердино, выехала на широкое поле на спуске перед деревней и резво поскакала, чуя родное стойло. Дядя привез Салиму к себе домой.
– Поживешь пока у нас, потом посмотрим, – сказал он, забирая с телеги вещи Салимы.
3
Худайбердино после войны и голода только-только становилось на ноги. Отменили всеобщую трудовую повинность военного времени. Вернулись с войны выжившие мужчины, и леспромхоз заработал в обычном режиме – мужчины рубили лес, добывали живицу, женщины и дети сажали лес, ухаживали за саженцами. Подросла довоенная молодежь, по возрасту не призванная на войну. Потому в деревне налаживалась жизнь. В магазинчике появились кое-какие продукты, зачастила и автолавка с лесопункта, которую старушки на башкирский манер называли «бухит» вместо «буфет».
Работа в яслях для Салимы была нетрудной. Привыкшей возиться со своими братишкой и сестренкой, по которым очень сильно скучала, ей нетрудно было ухаживать и за детишками лесорубов, одевать их, кормить, возиться с ними на лужайке во дворе, утирать им сопельки. Детишки
