во все приглядное, она была центром веселой компании подруг и так и сыпала колкими шутками. От ее дерзких выпадов в адрес парней девичий круг так и сотрясался от хохота. Хадиса без стеснения, как хозяйка положения, с ног до головы осмотрела Салиму, найдя ее привлекательной, поджала губки, кивнув в ее сторону, бросила девчатам: «Ишь, фифочка какая явилась…» – и тут же записала ее себе в соперницы.
Гармонист же, разминая пальцы, неспешно, как будто примериваясь, лениво, как бы нехотя, начинал плясовую, тут же резко обрывал, пробегался по всем клавишам двухрядки, долго жужжал аккордами. Потом, услышав в свой адрес: «Чего рядишься? Ночью не спал, что ли? На ходу засыпаешь, играй давай!», картинно развернул во всю ширину мехи и заиграл. Девушки же сначала затоптались на месте в такт плясовой, как будто примериваясь. Затем, образовав небольшой кружок, закружились и постепенно, притопывая, осматриваясь по сторонам, сдвинулись к середине небольшого зала. Хохот на крыльце прекратился. Парни, досмолив свое курево, смачно сплюнув на окурки и выкинув их на уже успевшую покрыться росой траву, по одному потянулись в зал.
Салима с Мафтухой скромно стояли у голландской печи в углу. И каждый раз, когда входящий в зал парень невольно обращал свой взор в сторону новенькой – опрятной и ладно одетой Салимы, – Мафтуха толкала ее в бок и шипела: «Смотри, как все на тебя клюют, этот сам Габдрахман, лучший лесоруб, а это его друг Малдыбай – самые видные женихи деревни. А этот симпатичный – сын самого бывшего богатея деревни Ришат, и сейчас не промах, улыбайся!»
А в зале уже вовсю разворачивалось шутливое плясовое состязание между парнями и девушками – кто кого перепляшет, увлечет в свой круг, заманит своим мастерством плясуна. Хоть и был полит водой пол, но пыль уже стояла столбом. Салима с Мафтухой, невольно вовлеченные в безудержные плясовые игры, кружились в цепочке, отбивали плясовую в «треугольниках» и опять возвращались к своей печке, распаренные, наблюдали за танцующими.
Когда пляска была в разгаре и замирала лишь тогда, когда гармонист, то ли набивая себе цену, то ли и вправду уставая от бешеного темпа, сбивался и танцующие разочарованно останавливались, в зал вошел кучерявый, с копной непослушных черных волос парень. Сначала по залу прошел шепот: «Ислам пришел, наконец приехал Ислам. Вот сейчас отожжем!» Все пляшущие один за другим остановились, парни бросились к нему с рукопожатиями. Он же, степенно со всеми поздоровавшись, сел рядом с гармонистом, осмотрел зал. Взоры всех девушек, как притянутые магнитом, обратились к нему. Они скучковались вокруг, не дав Салиме как следует его разглядеть. Особенно старалась Хадиса. Растолкав всех, она приосанилась, пританцовывая, подошла к нему, жеманно приобняв, сладким голосом пропела:
– Ислаааам, чего так долго пропадал, я уже соскучилась по твоим ласкам, в какую сторону ты меня сегодня уведешь?! Или опять в ваш сарайчик завалимся?
– Не смеши людей, Хадиса, небылицы ляпаешь! – отрезал он и, дав понять, что разговор окончен, взял в руки свою мандолину, поднастроил ее, и в зал ворвалась безудержная, ритмичная башкирская плясовая. Гармонист еще долго пытался подыгрывать мандолине, но ее звучная трель затмила сбивчивые выдохи гармошки, и тот, расстроившись, ушел курить на крыльцо, уже покрытое влагой вечерней росы.
В тот вечер Салима толком так и не разглядела его. Он, потряхивая своими черными кудрями, увлеченно и ритмично вел попурри из плясовых, и потому как местные девушки, толкаясь и оттесняя друг дружку, пытались овладеть его вниманием, Салима вовсе потеряла к нему интерес. И провожал ее с Мафтухой тот самый сын местного бывшего богатея Ришат, чем, оказывается, вызвал негодование и ревность сестренки Ислама Сагили, ровесницы Салимы, которая выросла и превратилась в красивую, с черными как смоль кудрями, шуструю и бойкую девушку. Она давно расставляла свои сети вокруг Ришата. Тот же вел себя так, как будто девушки уже обязаны ему тем, что он обратил на них внимание, и что он самый лучший – смотрите не прогадайте.
Всю следующую неделю Салиму не покидало наваждение – трель ритмичной и звучной мандолины, взмах непокорной копны черных кудрявых волос и проницательный, умный взгляд. И когда Мафтуха снова заговорила о танцах, Салима без слов согласилась и пошла на танцы с другими чувствами.
Хоть и близились к концу теплые летние дни и на окружающих деревню березах появилась первая редкая позолота, но этот вечер выдался теплым. Когда в окнах домов загорались тусклые огоньки керосиновых ламп, старушки, завершив свои пересуды на завалинках и смотав в клубки нити шерстяной пряжи, воткнув в них спицы, потянулись к своим домам. Салима и Мафтуха, накинув на плечи платки, взявшись за руки, посмеиваясь и старательно обходя коровьи лепешки и самих развалившихся посреди улицы жующих и тяжело вздыхающих коров, заспешили к темнеющей на фоне горы и возвышающейся над всеми маленькими деревенскими домиками школе.
– Откуда ты взялась такая красивая, кто ты? – Шепот отбившего ее от шумной толпы Ислама смущал ее. Он привычным волевым движением, покорившим уже не одну девушку, взял ее под ручку и увлек в сторону. Это испугало ее, и она стала изо всех сил сопротивляться.
– Да не бойся ты, я же вижу, что ты не такая, как все, не обижу тебя. Давай погуляем, познакомимся поближе, – уже примирительно, спокойно заговорил Ислам, ослабив хватку.
На этот раз он не только играл на мандолине, но и пускался в пляс, уступая место гармонисту. Уделив внимание всем прытким и настойчивым сельчанкам, он то и дело окидывал внимательным взглядом Салиму. И когда все закружились в плясовом хороводе, он оказался рядом с ней, взял в свою ладонь ее маленькую мягкую ручку и, глядя ей в глаза, несколько раз крепко и настойчиво сжал, смутив и вогнав ее в краску.
Мафтуха же, когда они снова оказались у печки, шепотом зачастила:
– Смотри, Ислам к тебе клеится! Давай, не теряйся! Он же учитель, не лесоруб. Из хорошей семьи. Да такой красивый, во всем талантливый. Все по нему сохнут. А он то с одной, то с другой. Эх, не смотрит на меня, я бы не растерялась!
Когда прогуливающаяся толпа остановилась на околице, чтобы, разбившись парами, «провожаться», Ислам увлек Салиму дальше по мягкой тропинке, в сторону одинокой сосны, растущей у подошвы хребта Зильмердак.
Мафтуха вслед и в шутку, и с тревогой в осипшем голосе заголосила:
– Куда ты Салиму тащишь? Я за нее головой отвечаю перед Халидой-апай, вернитесь!
На что Ислам, не поворачивая головы, бросил:
– Не переживай, ни один волосок не упадет ни с твоей, ни с ее головы. Дойдем до сосны и вернемся. Сам доставлю ее к дому.
– Ислааам, а как же я? Ты
