то паханы обидятся, а за ними — власть».
Толпа подошла к кладбищу, остановилась на том месте, где прежде сияла часовенка. Нынче тут все почернело, обуглилось, туплыми иглами торчали из земли обгорелые столбы. Люди опустили на снежный наст покойника и лишь теперь подумали, что он другой веры — не православной, и вопрошающе посмотрели на маленького священника. Тот отвел их недоумение, сказал твердо:
— На все воля Божья.
Кое-кто из мужиков пошел на другой конец кладбища поискать, есть ли там яма, нынче роют могилы впрок, люди, понимая про общее стремление к светлому, обтесанному реформами, будущему, мрут как мухи.
Священник помедлил и начал привычное для себя дело. Он силился найти на сердце настрой, что придал бы отпеванию особенный, в чем-то отличный от всего, что встречалось в обычной жизни, и оттого едва угадываемый, почти потусторонний смысл. Не сразу, чрез сопротивление в собственной душе, он извлек на свет этот настрой, и слова его, обращенные к умершему, обрели силу и стойкость и, хотя не были в отдельности воспринимаемы слушателями с осознанием их значения, в общей массе они сделались близки каждому, были подобны реке, что течет, все набирая мощи. Молитвенные слова наполняли сердца удовлетворенностью: вот, дескать, и мы понадобились для Божьего дела, не все еще в нас остыло… Чудное творилось нынче с людьми и впрямь возможное лишь в приближении к Господу. Всяк находил свою душу годной для святого очищения. Но получалось, что и толпа, единая в теперешнем устремлении, тоже думала о себе, как о чем-то имеющем душу, ни на что не похожую и относящуюся ко всем сразу и не ставшую от этого безликой, обращенную к теплу и свету. Всяк нынче сознавал свою общность со всеми и принимал ее близко к сердцу.
Ленча, когда толпа поравнялась с бараком, вышла на подворье, а скоро втянулась в людской поток, и вот уж почувствовала свою соединенность с людьми и что-то, прежде дремавшее в ней, не позволявшее выйти за едва ли не уставные рамки, вдруг проснулось и, о, Господи, как же легко, как же непривычно легко и освобожденно сделалось! Но то была легкость, настоенная на грусти, на боли, неподглядной со стороны, зато ею самой ощущаемой остро. Та боль от неумения Ленчи ладить с отцом, понять в нем, чтоб, уж облокотившись на это понимание, постараться уяснить, ну, хотя бы, отчего он поменялся в отношении к ней и не стало в его голосе прежней ласковости. Не стало и обыкновенной человеческой участливости, одна напряженность в его глазах, холодная и давящая.
Ленча чувствовала соединенность с толпой столь осязаемо и остро, что чуть погодя ей начало казаться, что она и не жила сама по себе, оторванно от деревенского мира, хотя и понимала, что это не так, и она любила подолгу находиться одна в комнате ли, на берегу ли Байкала, или еще где-то, в такие минуты она думала о разном, чаще о далеком и призрачном, воображаемом ею. Все, что окружало и что могло бы окружать, если бы она сменила место проживания, ее не занимало, она удивлялась, отчего люди говорят об обыденном, ведь это скучно, сама она сроду не говорила бы об этом, когда бы все зависело от нее.
Однажды впереди толпы случилось что-то, почему та вдруг зашумела и заколебалась, не умея сдержать ярости. Ленча, еще не зная, что случилось, закричала. И, даже увидев рядом с собой, протиснувшейся в первые ряды, отца, который подсоблял лагерным офицерам выдернуть из толы маленького священника, она не замолчала и продолжала кричать вместе со всеми, чтобы оставили их в покое хотя бы на время, пока они не совершат богоугодное дело. И лишь, когда толпа, единая в своем устремлении, оттеснила тех, кто мешал ее движению, Ленча облегченно вздохнула, но еще долго пребывала в необыкновенно болезненном состоянии. Она молча, расширенными глазами, теребя пальцами куртку, точно бы ощупывая ее, смотрела, как поднесли покойника к свежевырытой яме и опустили на дно и, помедлив, забросали желтое лицо полынной травой, которая росла тут же, тоже желтая. После этого начали сталкивать в землю тяжелые комья. Ленче казалось, что мертвому не все равно, какой землей посыплют его прах, и она хотела бы сказать об этом, да не смела.
Толпа не разошлась и после того, как незнакомца предали земле. Она недолго томилась в нерешительности, и вот уже обратилась ликом к маленькому священнику, о котором понимала: кинь его, и теперь же его схватит лагерная охрана и отдаст отбывающей свой срок братве, которую он, кажется, разгневал своей неуступчивостью, а уж что последует после этого, и мальцу ясно. Толпа не распалась, и вернувшись в деревню, вползла на обширное подворье Евдокимыча, теснясь и говоря чаще мало значащее для стороннего слуха, но для нее самой необходимое. Это ни про что говоренье помогало ей, лоскутной, чувствовать себя не слабой. Но скоро стемняло, и люди начали разбредаться, тогда и Кряжевы, а вместе с ними и маленький священник, неприметно для худого глаза, покинули подворье, чтоб погодя очутиться в урочище, в землянке… Там братья оставили служителя Господа, наказав никуда не отлучаться и поукоряв хотя и не настырно, а как бы по принуждению за нынешнюю отлучку, что могла бы стоить ему жизни, не подымись в деревенском миру нечто могучее, исталкиваемое из души, широко разбрасываемое окрест и подчиняющее своей воле каждого.
Братья вышли из землянки, и на сердце у них было одинаково сладко и трепетно. От прежней робости и следа не отыщешь, подзатерялась, отторгнутая, заместо нее появилось ощущение освобожденности от условностей, что раньше казались невыносимо тяжелыми, словно бы братьям уж не надо ни от кого ничего скрывать, словно бы могут говорить и о том, что упорно утаиваемо людьми, боящимися и малого упоминания про это, точно бы и впрямь все, нынче вытворяемое на отчей земле, необходимо тем, кому еще жить, для них, не появившихся, точно бы освобождается место, очищается от непотребства. Горько, что санитарами — людишки без Бога в душе, а к непотребству отнесены к земле преклоненные, ею живущие, понимающие про нее как про родимую матушку, которая накормит и напоит.
Но кто те, прислонившиеся к дьяволу, по какому праву вершат они свое подлое дело, полагая себя судьями? Кто они, отделившиеся от сущего и тем уподобившиеся пустыннику без роду и племени? В горькую годину пришли они на русскую землю никем не званные, чуждые ей по духу, темной задохлой смутой рассеялись по ее просторам. Была та смута настырной,
