– Мой отец был царь Чиму Минчансаман, – вела Инчик. – Луннорождённый он. Он рождён был Луною, веришь? Я была маленькой, пришли инки. Очень злой инка бил отца по щекам, бил, бил… Увели меня в Куско. Мне не хотелось, ведь у меня был брат, слуги… Жили у моря. Рыбы в нём – преогромные! А в столице Чан-Чан в ритуальном пруду были лунные рыбы… рыбы священные, серебристые… Ты не плачь, Има-сýмак! – Она приложила край ликли к глазу подруги. – Старшая сестра скажет: Инчик, почто госпожа твоя плакала?.. Сама плакала! Вышла в сад смотреть горлиц на ветке – и стала плакать. А увидала меня – в крик: птицы гнёзда вьют! палку дай!
Има-сýмак, придя к стене, наклонилась над руслом. – Видно дворец за стеной. Там город… Помнишь, я здесь смотрела? Сёстры заметили и сказали, что я бесстыжая… Слышишь? Вновь стон… Там вон…
– Пойдём прочь! Страшно!
Но Има-сýмак пошла в сад к погребу, куда слуги носили порою пищу… Стон слышался под ногами. Девочка вскрикнула.
ГЛ АВА ТРЕТЬЯ
изобилующая фактом того, сколь счастливо жили
в империи инков вассалы, имевшие нужное для
человечьей жизни, как восславляли они
правленье Ясного Дня — главного инки…
Склонный описывать яркое, грандиозное, – типа, дворцы, знать, подвиги, – я сию главу был готов начать с пира Солнца, проистекавшего при великом стечении люда на пл. Ликования и Восторга с участием родовитейших инков всех Сторон Света, на коем главный из инков пил с быстроногим гонцом и с храбрыми, воевавшими для него Касу, Кальву и Айаваку, Чунчу и Мусу-Мýсу. Вáрак, способностью пития дививший, причислен был к «инкам-милостью», к самоотверженным; Рока-кáнут, исчислив камни, что складывали Красный Город15, выпросил дозволенье ходить по миру, ибо «ходили они по дорогам не ради своих интересов и удовольствия, не для собственных всяких дел и прочее… а по воле царя, курак», – отчего и ценна награда. Били челом послы чунчу и мýсу, поднёсшие дань. Йáкак старательно расстилал лисий хвост пред Вáраком, вдруг вознёсшимся. «Я тебя вывел в сотники, взял с собой в Куско! Став охранителем Сына Солнца, ты возгордишься и позабудешь Йáкака из Восточного края! Да, позабудешь!» – «Инка-по-милости, я тебя не забуду». – «Что ж, славный Вáрак, пью с тобой! Будешь носить чёрную боевую рубаху!» – «Буду носить, а как же? Я тебе друг, хоть инка-по-милости, как и ты я»…
Жаждалось описать обряд в Храме к северу от домов квартала, прозванного Хвост Пумы.
Отложим, чтоб сказать о явленьях скромных.
Вот. Брызжет солнце, посверкивают вершины. Веселы склоны солнечной Чачапуйи. Много прошёл Тýпак Инка Йупанки, уйму солдат сгубивши на облачных перевалах и в жутких схватках, чтоб страну образумить. Поэтому, воздавая за блага, коих не ведали в прежней, скотской своей грязной жизни, чача работают и жалеют, что близок вечер.
Пятятся по террасам и, вогнав палки в землю, роют мужчины. Женщины, наступая, сажают клубни.
Дивные клубни! Верх ботанических представлений! Се родина триумфатора, покорившего через пару веков Европу, – мы в Папамарке, что есть «Картофельное селение», где родится он крупным, вмещающим идеальную суть.
Лица бдительны, чтоб не сбиться. Градоначальник Римáче, инка-по-милости, созерцающий с верхнего, обработанного поля, рад. Прежде дурно садили. Толпами, с разговорчиками, как вздумалось. С властью инков чина прибавилось: каждый с таклей16, все ходят строем, вкалывают… В сандалиях, в синей робе градоначальник. Много террас кругом, и все с людом. Взвод древоухих племени кéчуа – оккупантов-наставников, – опираясь на пики, бдит под скалою.
Праздник: сев на полях Благодетеля и Заступника. Славно! Надо, однако, их вдохновить. Хмыкнул Римаче и, заложив руки зá спину, произнёс:
– Чача, пойте: Айау хайли! Айау хайли! Йэх, чудо-такля, йэх, борозда! Йэх, попотеем, потрудимся! Женщины, отзывайтесь: хайли, герои, хайли!
Зубрят чача общеимперский язык руна-сими: поняли, подхватили, в лад пошли. Градоначальник совет даёт:
– Чача, праздник! Трýдитесь в полях Набольшего Господина. Резвые быть должны! Песни пойте, сказывая, что вы дикие были прежде. Такли не забывайте!
Солнце в дымке над дальним хребтом, прохладно. Кутается Римаче в плащ свой. Чача потеют. В ссадинах руки женщин; стонут мужчины, ибо груба такля, сильно приходится давить в стремя, чтоб вогнать в почву. Чача хрипят, прекращают петь. Трогает золотой диск в ухе градоначальник, злится непослушаньем. Но расползаются губы его и миндалины глаз довольством: чача со шрамом начал голосом низким, крепким:
Было два года назад,
с войском пришёл чужеземец.
Я, говорит, Тýпак Инка17,
ваш господин. Айау хайли!
– Хайли-ахайли!!
Мы укрепили заставы
и отбивались отважно.
Нас люди Инки разбили,
нынче поём: айау хайли!
– Хайли-ахайли!!
Чача живут в Чачапуйе,
Клубня Великого дети,
петь не хотят: айау хайли!
Гордый народ и могучий!
– Хайли-ахайли!!
И заработали исступлённо! Такли рвут землю! Волосы мечутся перед лицами, как трава в ветру! Щерится градоначальник, а уж согнулись колени и в голове круги. Высказалось само собой:
– Хватит!
И заспешилось к стражникам. Грех сгинуть. Дух отлетит в Вышний мир, услышит: рано ты прилетел, дух! мудр ты был и чинов б достиг!.. Песнь гнусная! Наказать певца!
Подбегающие чиновнички и туземные господа слышат:
– Плох у них руна-сими, поют трудовой напев плохо, и сев не спорится. Будем учить руна-сими, будем очеловечивать чача вечером.
Юркий курака ластится: – Всем учить руна-сими! Мои сыны в Куско учат тот руна-сими!
Пращой стянут жбан его мыслей (такая мода), перья за ухом… Прочие сходно. «Дурни, – мыслит Римаче. – Скот тупой! Ведь сыны ваши в Куско не языка ради, а для покорности, чтобы вы не восстали, коли придёт в башку!»
Остр ответ его, сопричастного тайнам Куско:
– Мудрыми сыновья вернутся, Мáйпас, будут знать толк в правлении!
Раковины взревели. Женщины припустили прочь разводить очаги и детей кормить. Сильный пол, такли нá плечи, двинул стройно, как и предписывалось Пача Кýтеком: «Труд в полях схож с трудом на войне. Рать идёт на врага с криком: айау хайли! Смерд землю роет под тот же крик. Рать идёт с войны строем гордым. И земледельцам идти строем гордым».
Но суетлив Римаче, ищет кого-то взглядом и, нагнав чача со шрамом на шее, корит:
– Таклей машешь… Драчун? Как звать?
Тут как тут Мáйпас, юркий курака: – Кáвас, моего рода!
– Надо исправить, – молвит градоначальник. – Придём, накажем.
И полегчало. Близ древоухие кéчуа с пиками, птицы поют… Тяжко править: туп народ, порывается жить старой жизнью.
– Сказка вам. Солнце с запада на восток ходил. Воробьи жили в глиняных хижинах. Он велел им селиться в каменных. Воробьи же противились. Нашли тучи, дождь лил, лил, лил… Глина стаяла. Воробьи мокли, плакали… Почему же не слушали мудрых начальников?
Скалят зубы вожди, не смысля, что, как те самые воробьи, злят доброго пастуха папамáркаских чача. Он для них – что Сын Солнца всем.
Выпрямился Римаче, кашлянув, а на площади над покрывшими склон лачугами объявил:
– Есть – и сюда всем. Будем бить Кáваса и вникать, зачем. Будем также учить руна-сими.
Рубленной в скалах лестницей власть имущие пошли в крепость. Чача, сдав палки-копалки на склад («они не владели собственной вещью»), рассеялись.
Кáвас шёл и задумчиво скрёб в затылке.
Спутники спрашивали: – Будут бить тебя. А за что?
– Шрам этот инки мне сделали, я не смирялся… Быть бы мне пумой, чтоб убежать на волю! Быть бы орлом мне, ветром, рекою! Побьют – за песню. Пел я, что чача – гордый народ, могучий. Или не гордый?
– Гордый, да! – восклицали попутчики и на миг распрямлялись, складывая кулак. – Могучий!
– Надо нам выгонять тех инков.
Все замолчали, уставясь под ноги.
– Клубень Великий рек!
Взоры вскинулись.
– Бились, помните? Клубень сгинул, Мáйпас сказал нам: боги нас бросили, нужно сдаться. Мы, испугавшись, вышли к Заступнику Благодетелю… Вчера ночью жена моя Сиа мне говорит: кто-то имя твоё называет, но не ходи, вдруг дух? Известно: к духу не выйдешь – сам войдёт.
Закивали.
– Вышел на голос, он удаляется и зовёт: Кáвас! Манит в ущелье, в трещине голос: Кáвас! Сунул я руку – Клубень Великий там!!
Чача обмерли.
– Приложил к уху, слышу: Кáвас! домой меня забери, корми; буду вещать тебе… Приходите, Клубень Великий скажет всю правду.
Кáвас направился к стенке диких камней в лачугу. Очаг краснил шкуры слева, женщину справа, сыпавшую в воду клубни. Дым тёк сквозь крышу тёмной соломы; а на стропилах – вяленые тушки кроликов. Он, сев нá пол, сдвинул колени под подбородок.
