Ванда словно мысль его читала, готовила заранее именно то, что он должен был просить.
Хенш сначала думал, что это случилось случайно, но таких случайностей столько приходило на протяжении одного дня, что в конце концов лекарь на самом деле поверил, что есть на свете чудеса.
А видя как на ладони приближающуюся смерть неизбежной, он расчувствовался от этой странной любви, так вдруг у ложа умирающего расцвётшую, и такую спокойную, как если бы века должна была продолжаться.
Первый раз видел он живую поэзию, о которой до сих пор думал, что заключается только в сухих книгах, и он должен был потихоньку признаться, что наука хватает только оболочку, а ароматы и краски жизни подхватить не может.
Рана Кароля в течении нескольких дней так ухудшилась, что не оставалось никакой надежды, чтобы больной мог выйти из неё хотя бы калекой. Горячка, с которой боролись всякими средствами, всё усиливалась; она отступала ещё на более долгий или короткий период времени, но упорно возвращалась, становясь более тяжёлой, а ночью почти его не оставляла. Тогда был поистине страшный вид этого геройского безумия, через который всю чистую жизнь этого человека можно было разглядеть. Он говорил о родине, о её освобождении, о битве, иногда казалось ему, что ещё командует этим отрядом молодёжи, что бьётся, что побеждает, то снова ему припоминались сцены из тюремной жизни, из дней одиночества и размышлений, потом тихая работа над заговором или беседы в салоне с Ядвигой. И хотя она постоянно была в его мыслях, однако, так привык даже от самого себя скрывать любовь, которую чувствовал к ней, что никогда в жаре его горячки не выговорил даже её имени. Среди ночных разговоров эти отрывистые слова, слетающие с уст больного, добегали до ушей Ванды, она тогда срывалась, подбегала и жадно их хватала.
Ей казалось, что он говорил для неё и ей. Между этой молчаливой фигурой экзальтированной девушки и умирающего мужчины была странная таинственная связь. Когда, слишком раздражённый, он метался, она появлялась на пороге, уставляла на него умоляющие глаза и больной спал спокойней, имела над ним власть, которую чувствовала; когда он стонал, она начинала молиться, и стон постепенно менялся на тихий шёпот и мягкое дыхание сна.
Уже было так плохо, что Хенш отправил посланца в Варшаву, требуя оттуда лекарской помощи.
В предпоследнюю ночь он не отходил от его ложа, горячка была ужасная, он с удивлением убедился, что в самых больших пароксизмах появление Ванды на пороге производило удивительно успокаивающий эффект. Делал вид, что спит, и несколько раз обновлялась эта сцена; когда больной начинал стонать, тихо на цыпочках подходила девушка, уставляла на него глаза, и спокойный сон возвращался. У Хенша совсем в голове закружилось. Выходя под утро из покоя, уставший, грустный, он встретил Ванду, которая, поглядев на него, сказала ему:
– Нет спасения. Господь Бог не хочет, принял жертву и эту дорогую кровь посчитал за искупление родины, нет спасения! Пане! Нет спасения…
– Да, пани, – сказал Хенш, – но сегодня ещё, может, кто-нибудь подъедет из Варшавы, и кто знает, лучший лекарь, какое-то чудо…
– Сегодня совсем никто не подъедет, – отвечала решительно Ванда, опустила глаза и добавила потихоньку: – Никто, кроме ксендза.
– Вы послали? – спросил доктор.
– О! Нет! – отвечала девушка. – Никто за ним не посылал, но я знаю, что приедет.
Хенш, ничего из этого не поняв, ушёл. С днём вернулось сознание, больной был сильно ослаблен, беспокоен, но казался лучше. Около полудня увидели на простом холопском возе приближающегося бернардинца.
Был это ксендз Лукаш, которого во второй стычке легко задела московская пуля, но ему только сделала широкое углубление в спине, содрав с неё кожу и не коснувшись ничего серьёзного. Рана эта, однако же, была большой и вынудила его по крайней мере на несколько дней отдалиться от лагеря. Узнав, где лежал Глинский, и он также сюда приехал. Терпеливый, он не очень вздыхал, а так как цирюльник ему уже залепил пластырем дыру ее спине, как он выражался, говорил весело, что не хватает только, чтобы это подсохло.
– Слава Иисусу Христу! – сказал он, стоя на пороге и приветствуя хозяев. – Простите, что я сюда притащился; хоть война не моё ремесло, но когда воюют за веру и родину, ксендз также нужен. Вот и я пополз за войском, а Господь Бог меня благословил, я отправил на тот свет хорошо приготовленных душеночек уже достаточно, и так слово Божье напрасно в лагере не прошло. Не раз, очевидно, приводило к тому, но, чтобы я не стал слишком гордым, дал мне Господь Бог предостережение, вот видите, раз мне пуля капюшон продырявила, а вот теперь как скользнула, словно плугом всю спину перекроила, или как бы розгами. Ежели тогда милость, дайте мне тут немного подлечиться, пока не прошло.
Его нежно приняли, а, доведавшись сразу о состоянии Кароля, ксендз Лукаш поспешил к нему; попал на минуту сознания, приветствие было нежным.
– Отец – поспешно спросил Глинский, – мне кажется, что временами я как-то в бреду, рана моя очень болит, а хоть душа сильна…
– Caro infrma (дух крепок), – добавил потихоньку ксендз Лукаш. – Это известно…
– Вот, пока я в сознании, скажи мне, отец мой, скажи, что делается с нашими. Где Бердиш? Как восстание? Что делают русские? Добрая ли надежда? Как деревенский люд? Всё, всё, утешь мне душу, если можно, но хотя бы сделал мне грустно, говори мне правду.
Хенш многозначительно взглянул на ксендза Лукаша, как бы его умолял, чтобы плохими новостями последних минут больного не отравлял. Ксендз, хоть это понял, кланяться, однако, не предлагал, покачал головой и сказал:
– Надежда на Бога, если нас русские в первые несколько дней не съели, то годик или больше мы продержимся. А дальше, смилуется ли над нами Господь Бог, или дьявол над ними. Бердиш выкручивается, как вьюн, господин благодетель, вот, вот его уже почти взяли, а он, раз, и вылетел, следа не оставил, и уже кого-то пришиб мимоходом. Восстание ужасно увеличивается, людей как маку, оружия немного не хватает, а тут эти швабы кругом, одной рукой берут деньги за карабины, а другой их конфискует, это наихудшая беда. Это обычно деревенский народец, мой благодетель, дети, сердца добрые, но не доверяют, а понемногу боятся, правдой и Богом, ударим себя в грудь, кто же в этом виноват, если не мы? Каждая вина холопа тяготеет на шляхетской совести. С майской конституции было достаточно времени, чтобы сделать их обывателями страны, мы обещали, обещали, не выдержали, теперь хоть уже в самом
