Двор крытый, богатый. Богатый, но не Киршин. Отец строил, свою лавку имел, да разорился, влез в долги и помер. Потом и мать померла. А долги росли, росли, и Шакиров, принявший в ямщики Киршу, время от времени напоминал о них; из дома, который принадлежал ему, пока не гнал. Да что гнать-то: Кирша с сестрою теперь собственность татарина, пока долг отцовский не выплатят. А как выплатишь, когда вот и лошадей украли… Двух чудак этот благословил, а на какие шиши купить третью?… Может, под мост с кистенем — и ждать там с толстой мошной сударика?..
7
— Россия ваша темна, глупа, — говорил итальянец, расхаживая по горнице. Он зачастил с тех пор, когда Барма привел его, избитого, жалкого, в дом Юшкова. Правда, был неназойлив, скромен, учил Дуняшу разным наукам, Барму — рисованию, а все не свой брат. Да и свой-то немногим лучше. Недавно Меншиков приходил. Будто бы посмотреть дом новый. Таким домом его не удивишь: дворцы имеет. Потому и не обиделся Борис Петрович, что дальше приемной залы светлейший никуда не пошел. Выпил чарку, поднесенную Дуней, подмигнул князю:
— Любушка? Хор-роша…
— Не любушка, жена законная, — хмуро пояснил Борис Петрович, выждав, когда закроется дверь за Дуней.
— Не промазал! Хороша, хор-роша! — покачивая ногой в ботфорте, без всякого перехода спросил: — Ну, а мириться-то будем?
— Я с тобой не ссорился, Александр Данилыч, — догадываясь, куда клонит светлейший, простодушно улыбнулся Юшков.
— Тем паче. Есть у тебя, Петрович, бумаги в загашнике некие… про одного моего знакомого, — Меншиков ткнул себя в грудь пальцем. — Отдай Христа ради по старой дружбе. Аль продай, коль добрых дел моих не помнишь.
Данилыч, помимо всех чинов и должностей, отхватил себе несколько канцелярий — медовую, рыбную, постоялую и другие, — дававшие ежегодно по сто тысяч и более. Юшков все выявил и рукою дьяка своего написал о злоупотреблениях светлейшего царю. Петр в сильном был гневе. Кончилось тем, что Меншиков заболел или больным притворился. За него хлопотала сама царица. Был прощен, да, видно, много грехов за душою, коль явился снова.
Юшков без лишних слов отдал ему поносные письма прибыльщиков (копии-то сохранились!), выжидающе уставился на гостя.
— А протчее? — без обиняков спросил светлейший.
— О протчем покамест не извещен, — развел руками Борис Петрович.
— Хитришь, душа моя! Гляди, себя не перехитри! Я памятлив.
На том и расстались, затаив зло друг на друга.
— …Великая, но какая нищая страна! — пел между тем Пинелли. — И сколь поживы для проходимцев!
— Так, так, истинно, — согласно кивал Юшков. — Взять меня… Чем я хуже какого-нибудь Девиера? Так нет же, светлейший его в зятья предпочел…
Это одна из первых обид, нанесенных светлейшим Юшкову. Сватался года за три до этого к сестре Александра Даниловича. Тот грубо отказал. Предпочел Девиера, царского денщика бывшего. Впрочем, поначалу он и Девиеру отказывал, пока сам Петр не вмешался. И — слава богу! Юшков радовался неудавшемуся сватовству, сравнивая увалистую, распутную Девиершу с легкой тихоголосой Дуняшей.
— Ищете на стороне купцов, генералов, ученых. К вам приезжают большей частью жаждущие наживы авантюристы, — вел свое итальянец.
— То чистая правда, — вздыхал Борис Петрович.
Вплыла княгиня, поставила перед гостем поднос с мадерой, поклонилась и с улыбкой предложила выпить.
— Благодарствую, Авдотья Ивановна, — Пинелли вежливо пригубил.
— Что невесела, Дунюшка? — встревожился князь, увидев опечаленное лицо своей прелестной супруги. — Позвать девок? Споют, спляшут. Или на горку давай съездим.
— Родителей нынче во сне видела, — призналась Дуняша, лишний раз напомнив князю о совершенной им несправедливости.
Из-за нее не раз отводил взгляд от невинных и синих глаз Дуняши.
«Ничего, — утешал себя, — помаленьку привыкну».
Но все чаще задумывался о бессмысленной и жестокой мести. Осуждал Ромодановского за жестокость, Меншикова за лихоимство… Сам был не меньше жесток, и руки чистыми не остались.
Дуня, пригласив итальянца бывать почаще, исчезла, затем появилась опять, уже с улыбкой на лице.
— Там Тима пришел. Звать? — сказала радостно.
— Тима?! О, конечно, зовите, — опередил Пинелли хозяина. — Ваш брат умный и чрезвычайно интересный собеседник!
«Не много ль берешь на себя?» — сердито свел брови хозяин, но, зная Дунину привязанность к брату, недовольство свое скрыл.
— Пускай войдет.
Барма уж вошел легкой, стремительной походкой, и не поймешь — то ли бежит он, то ли шагает. На плече уютно пристроился зайка. Без зайца Барму в столице не представляли. Их знали во всех кабаках, во всех нищих ночлежках, и Дуня тщетно пыталась выяснить, где обитает ее беспокойный брат.
— А, Леня, — запросто поздоровался с итальянцем Барма, переиначив на русский лад его имя, — здорово ли живешь?
— Живу, надеюсь, — с улыбкой приветствовал его Пинелли, угощая зайца капустою со стола.
— Ну надейся. Городок-то свой не построил? — Пинелли был одержим идеей — построить для людей город Счастья. Только вот денег у него не было, и он зарабатывал их, как мог: то игрою в карты, то хвалебными одами сильным мира сего, то нанимался в репетиторы к богатым бездельникам. Особенных доходов это не приносило. Карточные выигрыши порою переходили к проигравшим, оды не всегда приходились по вкусу, а прочих заработков едва хватало на пропитание.
— Нет, пока не построил. Нет денег, — развел руками Пинелли, никогда не терявший бодрого расположения духа.
— И не будет, — успокоил Барма. — Вот разве у князя попросишь. Он, сказывают, из богачей богач.
— Я-то? Христос с тобой! — всполошился князь, не любивший одалживать, тем более — без отдачи. Да и к чему знать посторонним, велики ли его богатства. На черный день припасено кое-что: налоги не зря собирал для государя. Часть царю, другую — себе. Поди узнай, какая доля досталась князю. «Некая, — говорил он с ужимкой, сам себе подмигивая. — Гроши за душою. Дай бог прокормить семью».
— А ведь лукавишь, Борис Петрович! — пригрозил Барма бровями. — Вот я проверю сей же час. Я проверю… — и уставился в глаза князя холодными, выворачивающими душу глазами, взял за руки. Борис Петрович почувствовал вдруг, что пальцы немеют, тело как бы становится чужим, непослушным собственной воле. — Говори, богат ли? — пытал Барма.
Язык князя уж был готов сказать всю правду, помешал Пинелли. Взяв со стола гусиную лапку, сунул ее в рот хозяину, смеясь, приказал:
— Жуй, сеньор!
Князь с жадностью зажевал гусятину, словно никогда ее не пробовал.
— То гипноз называется, — сказал Пинелли. — Он дает огромную власть над людьми. Нельзя пользоваться ею в недобрых целях. Сейчас мы гости.
— Говорил, в деньгах нуждаешься… — смутился Барма, испытывая неловкость перед итальянцем. — Может, выпросили бы малую толику.
— Необходимые средства добуду сам, — с пафосом заверил итальянец.
Барма улыбнулся: «Ты добудешь! Последнее, что есть, с себя спустишь». Возражать, однако, не стал. Пинелли — безобидный чудак, а чудаков Барма жалел, хотя относился к ним покровительственно: «Они как дети малые!» И Луиджи помешан на своем городе. А просто ль целый город выстроить? Легче купить или завоевать его. Вон столицу-то вся Россия строит. Под каждой сваей чья-то жизнь, а часто не одна. Но город не шибко споро растет. Леня ж один собрался выстроить задуманный город по своим чертежам и планам. Чудак, истинно чудак!
Князь между тем глупо ворочал глазами, чавкал, показывая в эту минуту, быть может, всю свою животную сущность, в иное время скрытую от людей.
— Вот они, князья-то, — брезгливо скривился Барма, искавший в человеке подлинно человеческое. Гладок князь с виду, разодет, говорун отменный, а вот проглянуло наружу все уродство души. Неужто всяк человек таков?
— Так, Тима, так! Людей без грехов не бывает, — подтвердил Пинелли, вероятно больше Бармы знавший человеческую натуру. — Потому и хочу воспитать человека совершенного. Это возможно лишь в моем городе.
— Из князя… тоже человека можешь сделать? — усомнился Барма, сунув Борису Петровичу другую лапку. Прежнюю князь оглодал и теперь жевал воздух. Это было смешно и жалко.
— А он человек, Тима. Он человек, но забыл про это.
— Может, и не знал никогда.
— Разбуди его… и — пореже пользуйся своей властью, — сказал Пинелли. Склонившись над Бармою, признался: — Ведь я тоже гипнозом владею… но избегаю. Это страшная власть!
Барма хлопнул знаменитого зятя своего по щеке, отнял кость:
— Будет жевать-то! Ишь оголодал!
Князь проснулся.
— Что же было со мной? Летал куда-то, — протирая глаза, вспоминал князь. Пинелли кивал, посмеивался. Барма, как ни в чем не бывало, теребил за уши зайца.
