Не знаю почему.
Мари вздохнула:
— Я предложила ей от нас… От тебя. Выделить Оленьке приданое. Эта мысль не снискала популярности.
— Не удивляюсь.
— А я очень! Почему ты не удивлён?
Но оба умолкли. Вошёл лакей с запиской на подносе. Выдвинул к барыне:
— Её сиятельству… — Та уже взяла сложенный листок, когда лакей договорил: — От господина Бурмина. Просят ответить тот же час.
Рука барыни на миг остановилась с письмом. Потом легла на стол. Муж и жена увидели на срезе кружок печати.
В записке было нечто только для глаз Мари.
Оба ощутили ту неловкость, к которой ни одному не хотелось возвращаться. Облаков красноречиво молчал, как бы говоря: я уже сказал, что доверяю тебе. Но Мари чувствовала в его молчании и другое: докажи.
— Ответьте господину Бурмину, — заговорила Мари, — что ответа не будет и чтобы он не трудился писать более, ибо прочие также останутся без ответа.
Лакей от изумления шевельнул бровями. Теперь он уже готов был оторвать себе ухо в наказание за глупость: ведь мог бы осторожно открыть и прочесть, мог бы, крр-р-ретин. Теперь было поздно. Письмо лежало перед барыней. И она не велела его унести.
Он поклонился:
— Ваше сиятельство.
Вышел.
Мари взяла письмо за угол. Взяла с каминной полки кремень. Щёлкнула. Подожгла. Дала бумаге разгореться. Уронила в камин. Села рядом с мужем.
— Николя. Я выхожу в свет. Я встречаю людей. Мужчин. Я могу отвечать за то, чтобы не давать им повода. Но не могу быть в ответе за фантазии, которые они сами себе придумывают. Которые меня не интересуют. И тебя не должны.
— Мари, ты ответила ему резко, — упрекнул муж. — Ведь он наш старый друг.
Но в голосе его было облегчение.
Оба смотрели, как мечется пламя. Он — с тревогой: всё казалось, что горит слишком медленно. Она — с грустью. Пометалось, опало, рассыпалось серой шелухой. Облаков взял руку жены:
— А насчёт их женитьбы. Скоро никому не будет дела до романов и свадеб. Война с Бонапартом… Мари. — Он смотрел на кольца, которые унизывали её пальцы. — Бонапарт вовсе не из бахвальства называет своё теперешнее войско Великой армией. А мы не можем сказать того же о нашей… Следует готовиться к худшему.
Жена встала:
— Ты, как всегда, рисуешь всё мрачными красками. Шесть лет назад все вы шокировались, что он назвал себя императором, и тоже ждали худшего.
— Шесть лет назад нам не требовалось ополчение и дополнительный набор рекрутов.
— Ах, оставь. Ты тревожишься больше, потому что сейчас твоя ответственность больше. А кончится опять, как шесть лет назад: мы здесь даже не заметим.
— Хотел бы я, чтоб ты была права.
Мари взъерошила ему волосы, поцеловала в темя, где осторожно проглядывала розовая плешь — Мари умилилась и ей, как очередной слабости любимого человека:
— Я права.
— Это место при штабе, которое я предлагаю для Алёши, оно прежде всего безопасно. У твоей maman не будет повода упрекать нас в недостатке заботы.
Мари вздохнула:
— Во-первых, про войну она не поверит. А во-вторых, повод у неё всегда отыщется. Нет, это — во-первых.
День рождался. Бурмин смотрел на его рождение, наслаждаясь каждой минутой облегчения, которое оно приносило. Быстрее билось сердце. Отпускала ломота в костях. Сужались зрачки. Волны и каскады запахов стихали и гасли. Мир пах лишь влажными травами, землёй да далёким горьким дымком жилищ. Туман был плотным: ни леса впереди, ни дома позади, точно их и не было. Проступали только ближайшие кусты. Точно за ночь всё в мире стало океаном мглы, а теперь формы рождались заново.
Он слушал, не стукнет ли вдали экипаж. Не зашуршат ли шаги посыльного с ответом. Он всё ещё ждал.
Сонно попробовала голос первая пробудившаяся птица. Звук был глухой, быстро погас, как в войлоке.
— Я не понимаю, — прошептал туману Бурмин.
Письмо перехватил муж? А хоть бы и муж. Алёша — и его семья тоже. Облаков должен был встревожиться и поспешить. Но не было и Облакова.
— Бурмин! — глухо донёсся из-за колышущейся стены тумана голос Алёши. — Чего мы ждём?
Утренняя тишина больше не оставляла надежды.
Бурмин поднял нож и надрезал себе ладонь. Выступила, побежала кровь. Он подошёл к кустам, провёл мокрой ладонью по мокрым листьям, влажный их запах тут же потемнел, стал железным.
Бурмин обмотал порезанную руку шёлковой косынкой. Скорее всего, не поможет. Что ж… Мы рождаемся и умираем в одиночестве и в жизни должны принимать помощь других таких же одиноких существ как подарок, которому следует удивляться и радоваться, но ожидать и рассчитывать на него — никогда.
Что могло помешать Мари, он не желал и думать. Туман перед ним клубился, то редел, то сгущался. Не отвечал.
За спиной глухо звякнула сбруя, захрустели колёса. Обернулся с надеждой. Обман слуха, обман тумана — звякнуло совсем рядом. Всхрапнула, переступила на тонких ногах и показалась вся — его собственная лошадь.
— Бурми-и-ин, — потянул нетерпеливо Алёша, — не хочу, чтобы мерзавец думал, будто я нарочно опоздал. Не хочу, чтобы он приписывал мне дешёвые способы его оскорбить!
Бурмин медлил. Но ждать больше было невозможно.
