мутную бутыль. Ловко перелил из неё в изящный графин. Обтёр. Поставил графин на поднос. Взял стопку льняных салфеток. Сунул к носу. Остался удовлетворён чистотой. Положил рядом с графином.
Взял бутыль за горлышко. И с наслаждением жахнул о стену. Брызнул уксус и осколки.
Лакей удовлетворённо посмотрел на мокрое пятно. На осколки. Поднял поднос и плавно понёс в спальню, где лежала старая графиня.
У постели собрались все.
Но обернулась только Мари. Выглядела она скверно: лицо опухло, под глазами чёрные круги. Подошла. Кивнула ему, шепнула, принимая поднос:
— Яков, не знаю, что бы без вас делали. Спасибо вам.
— Ваше сиятельство, — величественно наклонил пробор лакей.
Мари поставила поднос на ночной столик. Стала смачивать салфетку. Кисло запахло уксусом. Мари была чуть ли не рада хлопотам: укладыванию, распоряжениям, отъезду. Если бы она не бегала, не распоряжалась, не присматривала, не укладывала, то села бы лицом к стене и завыла.
Минувшая ночь казалась ей дурным сном, от которого она не проснулась.
Только притворялась бодрствующей, деловитой, собранной — той Мари, которая нужна была сейчас им всем.
Переглянулась с Оленькой. Осторожно заговорила:
— Мама, мы должны перенести вас в экипаж.
Графиня громко застонала.
— Так ужасно… — Изо рта её пахло ландышевыми каплями.
— Ужасно, — кивнула Мари, снова переглянулась с Оленькой. — Но, maman, мы не можем медлить. Николя говорит, положение очень тяжёлое. Французская армия быстро продвигается. Скрывать это долее будет нельзя. Как только вести разойдутся по городу, бросятся ехать все, и дороги будут запружены беженцами. Мы не можем…
Графиня вскинулась с подушек. Седые космы свисали вокруг опухшего лица:
— Дайте мне проститься с ним! Я не поеду, пока не прощусь с моим сыном!
Мари не знала, что сказать.
— Мама…
— Я дождусь его здесь, — свирепо отрезала графиня. — Я сама похороню.
— Мама, жив Алёша или нет, господин Бурмин дал слово, что позаботится…
— Господин Бурмин — не отец! Не брат! Не муж! Он нам никто! — завизжала мать, колотя кулаками по постели, по Мари, по себе самой.
Все бросились к ней, стараясь удержать.
— Лучше б умерла ты! — крикнула ей в лицо графиня.
Мари вздрогнула, как от пощёчины.
— Графиня просто расстроена. Она не имела этого в виду, — пролепетала Оленька.
Графиня завизжала с неожиданной силой:
— Она здесь? Эта мерзавка здесь? Убийца! Убийца! Выкиньте её! Вон! Она погубила моего бедного сына! Вон из моего дома!
Граф зарыдал ещё громче.
— Мама, успокойтесь, успокойтесь. — Мари нежно, но твёрдо укладывала больную обратно. Пристраивала на лоб салфетку.
Графиня сорвала мокрую салфетку и смачно шлёпнула ею дочь по лицу.
Мари зажмурилась. А когда открыла глаза, то поняла, что проснулась.
Лакей Яков, о котором все уже забыли, стоял позади, глядел на семейство. Граф Ивин рыдал: «Боже, что со мной будет. О, я несчастный. Сын. Теперь жена. О, я несчастный». Костя бормотал: «Что же мне делать? Я опоздаю в полк. Что же мне теперь делать? Ехать? Не ехать? Я же опоздаю в полк». Лакей Яков покачал головой: «Тараканы», затворил дверь. Обернулся. Перед ним стоял генерал. Лакей склонился учтиво.
Облаков тёр лоб.
— Вот что…
— Прикажете позвать её сиятельство?
— Да, дружок, сделай одолжение.
«Дружок», — скривился про себя лакей. Ответил поклоном. Просочился в дверь. Отозвал Мари.
— Кто там? — бдительно приподнялась графиня. — Мой зять не мог другого времени выбрать? Требует внимания к себе! У этого человека нет сердца!
Мари поспешно вышла к мужу. Лакей затворил за ней дверь, опять поклонился обоим (ибо в подчёркнуто смиренных своих поклонах находил особое удовольствие), бесшумно испарился.
— Скажи, Николя… Ведь я тебе описала рану Алёши. Ты ведь видел таких раненых…
— Мари, — перебил муж, — надежда есть всегда.
— Нет, скажи правду.
Муж прижал её щекой к колючему шитью своего мундира. Погладил по волосам. Мари заплакала.
— Будем надеяться на лучшее, Мари. Но вы должны выехать немедленно. Пусть староста уложит вещи и отправит следом. Но вы…
Она отстранилась:
— Я знаю. Ступай. И…
Мари глянула ему в глаза, задержала его руку в своей:
— Спасибо, что ни о чём меня не спрашиваешь и ни в чём не упрекаешь.
Облаков был взволнован, прижал её руку к груди:
— Спасибо тебе, что не упрекаешь меня!
Она перекрестила его. Облаков поцеловал жену, повторил:
— Обещай надеяться на лучшее, Мари. Обещай.
Она кивнула, глядя ему вслед. В этот миг она любила мужа всей душой.
Облаков вышел. К нему тут же бросился офицер. Подал бумаги. Карандаш.
— Что, Нестеров, не могло ждать? — Облаков раздражённо дёрнул их к себе. — В такое время…
— Никак нет. Особенно в такое время.
Нестеров повернулся к нему склонённой спиной. Облаков пробежал написанное.
— Кретины. Выбрали же момент…
