— Извольте видеть, как вы просили, я составил рапорт так, чтобы как можно меньшее число участников дуэли было наказано.
Облаков положил бумаги адъютанту на спину. Подписал. Тот разогнулся.
— Но надежды мало, — позволил себе заметить Нестеров. — Гауптвахта. Суд. В солдаты. Это если обойдётся. Император страшно строг сейчас к дуэлянтам.
Облаков покачал головой:
— Моему шурину всё равно.
— Он умер?!
— С таким ранением? Без врача? В лесу?
— Очень соболезную.
Облаков горько отмахнулся:
— Ему повезло, что умер.
Нестеров протянул руку за бумагами:
— Позвольте?
Облаков медлил. Смотрел странно на строки. С треском рванул лист пополам. Сложил вместе, рванул ещё. Нестеров изумился:
— Вы что же, не хотите, чтобы князь Несвицкий был наказан?
Облаков скомкал обрывки. Доброе лицо его дышало благородством:
— Я не хочу, чтобы ещё одна мать стала несчастной.
— Но если ваш поступок… Если это дойдёт до господина главнокомандующего…
Облаков вскинул с вызовом глаза:
— Дойдёт? Как же? Здесь только ты да я.
Нестеров осёкся.
Железом пахло всё: верх, низ, воздух. Запах вытеснил все другие, одурял, от него стучало в висках. Он был в избе. Стены и потолок её растворялись в сумерках. Вечерних? Утренних? Какого дня? Плоско вытянувшись там, где умер, лежал труп Алёши. Бурмин попробовал перевернуться и встать. Рука скользнула по мокрому полу. Упёрся обеими ладонями, сел. Голова кружилась. Вокруг был какой-то туманный гул. Поднёс ладони к лицу. Они мокро блестели и были чёрные. Красные. Чёрные. Красные. Вокруг подрагивала муть: то цветная, то серая. Залитая, забрызганная. Кровь была повсюду. Бурмина замутило, повело, щека ударилась о мокрый пол. Попробовал снова встать, но едва смог разомкнуть ресницы. Туман вливался в его открытые глаза. Серый, красный, серый, красный. Запах крови забивал ноздри, заполнял сознание. Бурмин чувствовал, что его собственные границы истончаются, тают, когда увидел, что лежавший сел: твёрдый и плотный в колеблющихся сумерках, только голова свешивалась набок, как не бывает у настоящих живых. «Алёша», — попробовал позвать, но мир опять пошёл зыбью, темнота снова поглотила его.
Когда он очнулся снова, всё заливал день, жужжали мухи, тошнотворно воняло свернувшейся кровью, Алёши в избе не было.
Бурмин с трудом перевернулся на живот. В голове стучал молот, за глазами раскалывалось от боли. Стены, пол, потолок были забрызганы. На давно не беленной печи Бурмин увидел пятипалый отпечаток, в последнем отчаянном усилии смазанный вниз, а на полу — ничего, ни клока волос, ни осколка кости, ни лоскутка плоти. Лишь оторванная окровавленная пуговица с отчеканенным орлом. Бурмин проглотил комок тошноты. Приподнялся на локтях. Выполз в дверь, ударился животом о порог. Съехал на траву. Его вырвало. Несколько мгновений тело впитывало свет. Пока не стало его телом. Бурмин смог встать. Но и это тоже удалось. Постоял, привыкая. Он помнил, кто он. Он знал, где он.
Уже неплохо для начала.
Какой-то гаденький голос внутри советовал подойти к тому, что он изблевал, посмотреть. Бурмин нашёл в себе мужество признать: увидит ли он то, чего опасается, или нет, это уже ничего не изменит.
Это случилось, теперь с этим жить.
Он сделал, что сделал, ему и отвечать.
Пошёл вокруг избы, хватаясь за стены. Трава была влажная и разила свернувшейся кровью. Каждый шаг вспугивал эскадроны мух. Бурмин добрел до чулана. Дверь висела на одной петле. Паутина казалась войлочной. Валялись обломки, не пригодные ни на что, — Бурмин глядел и отшвыривал. Под ногами звякнуло. Он каблуком и мыском копнул слежавшуюся гнилую солому. Ухватился за конец и вытянул обрывок ржавой цепи, по всей видимости, когда-то колодезной, а впрочем, и не важно: Бурмин дёрнул за концы, должна выдержать.
Вышел, потянул запахи леса.
— Алёша! — позвал, наматывая концы на кулак. Послушал. Тихо.
— Алёша!
Бурмин пошёл к деревьям, не тая шаг, не заботясь о ветре, который мог выдать его запах раньше нужного. Он представлял себе растерянность, которую должен был чувствовать сейчас Алёша, оглушённый цветастой визжащей какофонией запахов и звуков. Пройдет время, прежде чем Алёша поймёт, что это. Научится отделять ниточки запахов одну от другой, следовать за ними. Поймёт, как слушать — и что.
— Алёша!
…А пока следует привычке, полагает, что он человек. Больной, безумный — но человек.
— Алёша!
Бурмин всем телом развернулся и отпрыгнул, почуяв бросок не слухом, а всей кожей — по движению воздуха. Оно мгновенно поняло: промах, вильнуло в воздухе всем хребтом. Упало на четыре лапы. Клыки его были размером с мизинец ребёнка, от черт Ивана не осталось почти ничего, но достаточно, чтобы Бурмин понял: отныне бессмысленно звать его по имени. Ивана там больше не было.
Но и Бурмин больше не был собой.
Они сшиблись, Бурмин вёртко оказался за его спиной, захлестнул. Оно захрипело, пытаясь ослабить цепь, но лишь драло пальцами собственное горло.
— Тубо, — сипел Бурмин ему в ухо, как взбесившемуся псу. — Тубо.
Повторял, пока оно не сдалось. Но даже и тогда не ослабил цепь. Тряхнул, чтобы показать: я сильней, помни! И поволок за собой.
Дождь лил. Весь мир был затянут серым туманом. Ухали и посмеивались невидимые птицы. Туман был недвижим. Трава влажно шелестела под ногами. Было невозможно понять, где кончился лес, а где начался
