родители, и — ущербных, несчастливых.
А что до Алёши… Она о нём первую ночь плакала. А днём… начался день. Начались хлопоты и сборы. Мысли о войне, о переезде невольно заставляли с трепетом гадать о переменах будущего, а не тосковать о прошлом, которого всё равно уже не исправить. И горе её пошло стороной, как дождь вдалеке.
Оленькины ножки быстро пролопотали по лестнице. Шерстяной платок летел за плечами.
Дверь еле успела отпрянуть с её пути.
Оленька нетерпеливо перепрыгнула через ступеньки крыльца. Кучер Ивиных уже наматывал на кулак вожжи. Оленька, запыхавшись, схватилась за ручку дверцы. Поставила ногу на ступеньку. И едва успела зажмуриться. Что-то больно хлестнуло по лицу. Ещё раз — и Оленька увидела: не что-то, а лайковые перчатки. Графиня Ивина, багровая от гнева, замахнулась ими в третий раз:
— Вон отсюда! Убийца!
Граф смотрел в сторону.
Лицо Оленьки виновато задрожало. Она ещё думала, что можно объясниться. Что графиня это от горя, в сердцах. Но тут форейтор потянул её за косынку. Стянул со ступеньки. Захлопнул дверцу. И отчётливо-спокойно сказал:
— Пошла вон.
Запрыгнул на запятки. Вожжи хлопнули по широким раскормленным спинам рысаков. Кучер чмокнул, так что Оленька вздрогнула.
Карета Ивиных быстро покатила прочь. Спина форейтора выражала так много, что это было не объять умом.
Пыль, поднятая копытами и колёсами, улеглась. Оленька увидела по другую сторону свой сундук и узел: они стояли на обочине, как две сиротки.
Она была так ошеломлена, что забыла заплакать. А только смотрела, как с заднего двора зашедшие куры роются у парадного входа. Петух надменно посмотрел на неё оранжевым глазом. Повернул голову, посмотрел другим. Весь мир как-то ехал набок, кренился — и всё никак не заваливался. В этом полоумном состоянии она побрела в дом. В пустую переднюю. Косынка волочилась следом. Из гостиной доносились яростные скребущие звуки. И бормотание: «Я тя самого подмету… Ах ты говнюк… Возомнил о себе… Подмети… Барин выискался… А? Подмети! Я тя самого так подмету!» — и опять всё по кругу.
Оленька остановилась в дверях.
Горничная девка Анфиса — румяная от злости и усердия — обернулась, упёрла метлу в пол:
— А тебе чего ещё?
Оленька, всё ещё не соображая, прошла мимо. Поднялась к себе. Упала на кровать, как была, в башмаках и шляпке. И наконец разрыдалась.
Шишкин носился по комнатам, как гигантский шмель. Василий едва за ним поспевал. Двери библиотеки стояли нараспашку. Мужики, кряхтя, сносили к подводам тяжёлые ящики с книгами. Снизу доносились удары молотка: плотник заколачивал крышки.
— Так ты это… — попытался Василий перекричать удары молотка. Не успел.
Шишкин уже влетел в библиотеку:
— Вы дура, Анна Васильевна?
Жена испуганно сжалась.
— Зачем вы под книги ящики взять приказали? И так их не хватает. Стой! — заорал на мужиков. — Опускай!
Те с наслаждением грохнули ящик на пол. Потёрли ноющие ладони, упёрли руки в боки.
— Опорожняй! — махнул, приказал Шишкин.
Анна Васильевна налетела на мужа, как наседка на ястреба, распустившего когти над её цыплятами.
— Вы! Вы не можете! Не позволю! Это библиотека моего отца!
Мужики переглянулись.
Шишкин сердито перехватил её запястья, оттолкнул от себя. Мужикам процедил:
— Ермолайку кликни! Пусть шкафы заколотит. Книжки прямо в шкафах выноси.
И жене:
— Ящики под вещи нужны.
— Ермо-лай! — гавкнул тут же мужик вниз на лестницу. — Подь!
Дюжий столяр явился. Волосы были подвязаны тесёмкой. Рукава закатаны, показывая синий рисунок на мускулистых руках. В одной — молоток. Рот ощетинился гвоздями.
— Шкафы заколачивай, — повторил Шишкин.
Ермолай тут же подступился к ближайшему шкафу. Приложил к дверце гвоздь. Бам! бам! бам! От каждого удара Анна Васильевна вздрагивала.
Шишкина уже и след простыл.
Там, где он пробегал, солому, клоки сена, обрывки бумаги и верёвок, весь сор переезда взметало, как позёмку. Везде он был нужен, везде поспевал с указаниями. Василий волочился следом:
— Ну так как же…
— Что как? — Шишкин обернулся так внезапно, что Василий едва успел отпрянуть.
— Где ж вольная?
— Не понял.
— Вольную мне обещал. Обещал? Семью мою у Ивина выкупить обещал?
В дверях замаячил Михал Карлыч. На лице немца было смятение.
Шишкин возвёл очи горе:
— Разочаровал ты меня, Василий. Крепко.
— Ты ж обещал!
— Сейчас — не до того.
— Обманул! — ужаснулся Василий.
— Я сказал: не до того. Погоди. Что, Михал Карлыч?
— Там. Мужики. Шумят.
А так как Василий стоял на пути, Шишкин оттолкнул его и потопотал вниз. Что шумят — услышал ещё в передней.
Выкатился на крыльцо.
Толпа галдела вокруг подвод. При виде Шишкина умолкла. Тот важно подошёл. Толпа расступилась. Пропустила к подводам. На земле у телег лежали книжные шкафы. Над ними дрожала от волнения Анна Васильевна. Руки её сжимали на груди шаль. Лицо красное. «Та-а-ак», — кажется, догадался Шишкин.
— Чего
