Девочка покачала головой:
— Не хочу.
— Чего ты?
— Не хочу, — повторила она и отошла в сторону.
«Молодец!» — похвалил ее мысленно Анатолий.
Интересно, что это за девочка? Большие черные глаза, мальчишечья прическа, в матроске, на ногах маленькие запыленные сандалии и белые носочки… Кажется, он уже где-то ее видел. Где?.. Ну да, конечно, ночью, когда они, выбившись из сил, перетаскивали раненых. Еще тогда он заметил ее и подумал: «Гляди, какая быстрая и крепкая! Чья она?.. Как будто не наша, не лубенская…»
— Ну, тогда давайте мы попробуем. Берите все, — обратилась к сестрам и санитаркам Кривая Дуся, — узнаем, какие у немцев канафеты.
Анатолий стоял немного в стороне, в углу, возле окна, прислонившись к прохладной кирпичной стене. Все тело у него ныло от усталости, от той страшной ночи, которую он теперь никогда не сможет забыть. Той страшной ночи… Разве она уже закончилась? Только начинается… Неужели все так просто — вчера здесь были наши, а сегодня уже фашисты? Как поверить в это? Как примириться?
Анатолий почувствовал, как кто-то ткнул ему что-то в руку. Посмотрел — конфета. «Клубничная», — прочитал он на обертке. Да ведь это наша! Именно такие конфеты он видел в магазине на Засулье. Не там ли их взяли немцы?
— А конфеты, тетя, не немецкие, а наши, — сказал. — Посмотрите.
Он вернул конфету тете Дусе и снова встал в углу.
— Неужели? И в самом деле наши канафеты. «Клуб-нич-ные»… Ты смотри-ка… А мне и в голову не пришло. Вот злодеи, как обманули!..
За окном послышался шум мотора. Анатолий выглянул.
Во двор больницы въехала немецкая легковая машина. Из нее вышли три солдата, офицер и водитель.
Санитарки и сестры разбежались по палатам и кабинетам. Анатолий с матерью, тетей Дусей и Люсей остались в вестибюле.
Водитель закрыл за офицером и солдатами дверцы, снова залез в машину. Солдаты же, держа на груди короткие тонкостволые автоматы, нацеленные на больницу, направились к дверям. За ними последовал и офицер.
— Пойдем отсюда, — подошла к Анатолию девочка в матроске, взяла его за руку и потащила к лестнице на второй этаж. — Лучше уйдем…
Анатолий посмотрел в ее большие черные глаза, полные тревоги и страха, и покорно пошел за ней.
— Откуда ты? — спросил он, когда поднялись на второй этаж.
— Я киевлянка, — ответила Люся и глянула вниз, в вестибюль, куда в это время вошли солдаты и офицер. — Я эвакуировалась в Лубны вместе с детским домом.
Офицер потребовал главного врача. Тетя Дуся пошла его звать. Главврач долго не появлялся. Офицер нетерпеливо переступал с ноги на ногу, все мрачнел. Солдаты молча стояли рядом.
Наконец пришел главный врач. Офицер сердито и пренебрежительно посмотрел на него, на ломаном русском языке сказал, что желает осмотреть больницу, и первым направился в коридор.
Заглянув в палаты на первом этаже, где были только пожилые и дети, немцы поднялись на второй. Здесь вперемежку с больными лубенцами лежали тяжело раненные красноармейцы. Солдаты подходили к каждой кровати, грубо срывали с лежавшего больного одеяло и, если под ним оказывался перебинтованный, офицер считал:
— Айн… цвай… драй… фир…
Так он пересчитал всех красноармейцев. Потом сказал, что отныне больница отвечает за бойцов: если хоть одного они не досчитаются, ее руководство, особенно главный врач, будут сурово наказаны, приговорены к расстрелу.
— Да, да, к расстрелу. Пах, пах!.. — Фашист сделал рукой красноречивый жест.
Когда машина уехала, врачи, сестры и санитарки посмотрели друг на друга: «Что будет дальше?..»
Анатолий шепнул матери, что пойдет домой, и выбежал во двор.
Ярко светило солнце, слепило глаза. Город казался таким, как и вчера, как и позавчера, как год назад! Словно ничего не изменилось. Словно не было той страшной ночи со стрельбой и грохотом, не было крика раненых: «Тащи, браток, полегоньку, я поправлюсь и еще повоюю!», не было этих наглых и жестоких гитлеровцев, ворвавшихся в больницу…
О нет, изменилось, и еще как изменилось! Только посмотри вокруг, посмотри внимательно. Какая настороженная, какая неестественная тишина залегла на безлюдных улицах города! Даже ни один листик на кленах, посаженных вдоль мостовой, не шелохнется, словно прислушивается к чему-то неизвестному и потому страшному.
Неподалеку от своего дома, на пересечении двух улиц, Анатолий остановился от неожиданности. Гитлеровский солдат, пристроив к мотоциклу электрическую машинку, стриг мальчугана. Рядом стояло несколько уже постриженных детишек, остальные малыши ожидали очереди. Немец выполнял свою работу с видимой гордостью и удовольствием, он похлопывал ладонью по стриженой голове мальчугана и кричал, широко растягивая рот:
— Гут! Гут! Карош! Давай другой! Немецка порядок и культура… Карош!..
Цокала машинка, летели в пыль детские чубы. А на дороге стоял офицер с кинокамерой и снимал уличную сцену.
Пораженный увиденным, Анатолий не мог двинуться с места.
Солдат заметил его и махнул рукой:
— Гут! Карош! Давай, давай. Битте! Без деньги.
Анатолий содрогнулся, торопливо пошел дальше.
На фасадной стене своего дома увидел белый лист бумаги. Немецкое объявление:
ОТ МЕСТНОЙ КОМЕНДАТУРЫ
Ваш город освобожден от комиссаров и большевиков.
С сегодняшнего дня в городе устанавливается комендантский час. Всем жителям запрещается выходить на улицу от 18 до 5 часов по немецкому времени. Нарушители этого приказа будут расстреляны.
Тот, у кого обнаружат оружие или другое военное снаряжение, считается бандитом и будет расстрелян.
Кто станет укрывать лиц, принадлежащих к советским вооруженным силам, также будет расстрелян, а его имущество конфисковано.
Кто знает и не сообщит немедленно комендатуре или немецким войскам о лицах, выполняющих советские поручения, будет наказан смертью.
Местный комендантО, сколько сразу угроз!.. И какие угрозы!.. Будто у них, фашистов, и кары другой нет, как только расстрел и смерть… Интересно, о каких «советских поручениях» здесь пишется? Как это понимать?
Не успел Анатолий и подумать, как увидел: по улице, громыхая, катилась двуколка; в нее вместо коня был запряжен пожилой мужчина с седыми вьющимися волосами, свалявшимися от пота и пыли, в двуколке сидели гитлеровские солдаты.
Повозка поравнялась, и Анатолий узнал запряженного — Циткин, заведующий бакалейным магазином. Циткин тяжело дышал и смотрел в землю: или боялся оступиться, упасть, или стеснялся смотреть в глаза прохожим. Солдаты громко смеялись, хлестали его хворостиной, выкрикивали: «Юда! Юда!..» Все, кто были свидетелями этого страшного, жестокого надругательства над человеком, прятались в подворотню или отворачивались.
Отвернулся и Анатолий. Быстро, словно и его хлестали солдаты той же хворостиной, пошел во двор.
«Так, именно так и должно было быть, — подумал он, убегая. — Конфеты… Стригут малышей… Это все для простачков, для доверчивых, для рекламы… Не выдержали и полдня. Поразвешали приказы, запугивают смертной казнью, запрягают человека в воз…»
Анатолий открыл дверь своей квартиры. Первое, что он увидел в полутемном коридорчике, — была миска с огурцами. И в ту же минуту почувствовал, что проголодался. Взглянул в расколотое зеркало, висевшее в комнате возле столика. На него смотрели глубоко запавшие глаза, щеки ввалились, и шея, кажется, тоньше стала. Солил огурцы и так уплетал их, даже сок потек по груди…
Скрипнула в коридоре дверь, кто-то осторожно, точно вор, зашаркал по полу. Взглянув в зеркало, Анатолий увидел съежившегося, в очках, гитлеровца. Держа автомат наперевес, он водил им из угла в угол и, не произнося ни слова, медленно передвигался.
— Кто там? — спросил Анатолий.
Гитлеровец вздрогнул, отскочил в сторону и дал очередь из автомата. Густая белая пыль от штукатурки покрыла Анатолия.
Он закашлял, вышел из облака пыли.
— Halt![14] — пронзительно завизжал фашист. Анатолий остановился.
— Hände hoch!![15]
Анатолий не понял приказания немца и продолжал неподвижно стоять посреди комнаты. Заметив, что перед ним безусый юноша, гитлеровец немного успокоился, однако сурово спросил:
— Комиссар, болшевик, партисан ест?
На его бугорчатом коротком носу, похожем на картофелину, дрожали большие, с толстыми стеклами очки, шея вытянулась, стала тонкой и длинной, пилотка съехала на затылок.
Анатолий невольно улыбнулся — такой смешной был немец в своей суровости.
И тогда разъяренный гитлеровец подошел к Анатолию, ударил дулом автомата по руке так, что надкушенный огурец упал на пол, и снова закричал, как недорезанный:
