— Ложись! — крикнул пулеметчик, припав к земле.
Но Борис не успел и двинуться, как снаряд уже разорвался. Совсем близко просвистели осколки.
— Ложись! — закричали бойцы.
Борис растерялся. Сначала хотел спрятаться за толстым стволом ясеня, росшего возле тротуара, потом бросился к забору, вскочил во двор, через который только что проходил с красноармейцем.
Там его остановил окрик:
— Чего носишься, сумасшедший! Айда в хату!
Повернул голову на голос — из форточки выглядывал дед Карп.
Когда Борис вскочил в хату, дедушка загнал его в угол, к посудному шкафу. Сам же, сердитый, носился по комнате, выглядывал в окно, зло сверкал на Бориса покрасневшими глазами.
Борис сидел на корточках на полу у ведра с водой и с обидой поглядывал на старика.
— Глянь, уходят, наши уходят! А как же мы?..
Вскоре услышали надрывный гул, который все нарастал и нарастал. Тряслась, вздрагивала земля, звенели в окнах стекла, дребезжала в шкафу посуда, в ведрах по воде расходились круги. Это шли танки.
Дед Карп перестал мотаться по комнате. Сведя на переносье брови, такие же лохматые, как усы, торчал у окна, глядел на улицу, откуда доносился беспрерывный грохот и треск.
Борис встал и боязливо, неуверенно подошел к старику. Влез на скамейку и тоже припал к окну.
По дороге мимо дедового двора нескончаемым потоком двигались автомашины, бронетранспортеры, самоходные пушки, мотоциклы. И ни одного пешего или конного.
Вспомнив о бойцах, которые сейчас залегли с пулеметом и гранатами, Борис посмотрел на насыпь. Все так же стоял пулемет, нацеленный вдоль улицы, а возле него лежали двое.
Вдруг с дороги свернула черная легковая машина, за нею три крытых грузовика. Подъехали ко двору, остановились. Из легковой машины вылез стройный молодой немецкий солдат в серо-зеленой форме, подбежал к воротам, повернул деревянную щеколду, распахнул их. И сделал это так быстро и ловко, словно ему и раньше приходилось иметь дело с дедовыми воротами. Потом немного посторонился, и машина въехала во двор.
Дед Карп отпрянул от окна, толкнул со скамейки Бориса, бросился к низкому короткому топчану, стоявшему у глухой стены, прилег.
— А ты садись возле меня, — приказал он Борису.
Притихли, прислушались к гулу автомашин во дворе, с тревогой и страхом ожидали, что будет дальше.
Когда шум утих, послышалась чужая речь. А потом затопали на крыльце, скрипнула дверь, и в комнату вошел юный, разве что года на три старше Бориса, солдат, который открывал ворота.
— Guten Morgen![7] — произнес он минуту спустя, глядя на деда и на Бориса.
Дед Карп, конечно, не понял, что сказал немец; Борис же со школы хорошо знал это приветствие, однако не ответил на него.
— Krank?[8] — обратился к деду солдат.
Дед Карп шевельнулся на топчане, нахмурился, сердито буркнул:
— Крал?.. Ничего я не крал…
— Krank! Krank! — опомнившись, закивал головой Борис. — Это он, дедушка, спрашивает, не больны ли вы, — объяснил.
— Говори — больной. Крал, крал, — и тоже закивал головой.
— Schlecht, sehr schlecht…[9] — скривился солдат. Пошарив глазами по комнате, увидел возле посудного шкафа ведро с водой.
— Ich brauch’ Wasser[10], — ткнул пальцем на ведро.
— Что он говорит? — посмотрел на Бориса дед Карп.
— Наверное, хочет воды.
— Вода, вода, — подтвердил солдат.
— Так дай ему.
Борис взял в посудном шкафу кружку.
— Nein, nein! — замотал головой. — Ich brauch’ viel Wasser, den ganzen Eimer![11]
Борис, не понимая, пожал плечами.
Тогда солдат снова показал на ведро, потом на дверь.
— Понятно, — сообразил наконец дед Карп, — хочет забрать с ведром, чтоб всех своих напоить. Возьми, возьми, — разрешил.
— Шпа-си-бо, — с трудом выговорил немец. — Nimm, Kleiner, — указал рукой на ведро. — Komm mit[12].
Борис стоял, растерянно глядя то на солдата, то на деда Карпа.
— Keine Angst[13], — улыбнулся парень и слегка подтолкнул Бориса к посудному шкафу.
Борис взял ведро, нехотя пошел за солдатом.
Кроме легковой и трех грузовых машин, в дедов двор и садик заехало еще несколько мотоциклов с колясками. Суетилось десятка полтора солдат. На них, как и на этом немчике, заставившем Бориса тащить ведро, была такая же серо-зеленая форма из сукна: брюки заправлены в короткие и широкие голенища яловых сапог, мундиры с большими накладными карманами и темно-коричневым воротником, клювастая пилотка. Все были подпоясаны ремнями с блестящими бляхами.
Молодой солдат привел Бориса в сад под старую развесистую яблоню, где рядом с легковой машиной сидели на скамейке возле вкопанного приземистого столика два пожилых худощавых офицера. В отличие от солдат они были обуты в хромовые сапоги с узкими и высокими, до самых колен, голенищами, в галифе, а вместо пилоток — здоровенные фуражки. Изогнутые лодочкой, обрамленные на околышах и козырьках серебристыми узорами, украшены кокардами. Их воинские звания удостоверяли еще какие-то знаки на погонах и петлицах.
Молодой солдат, который, видно, был денщиком у этих офицеров, бросился к машине, открыл багажник, достал полотенце и мыльницу.
Офицеры поднялись со скамейки, подошли к Борису, наклонившись, подставили пригоршни.
Борис зачерпнул кружкой воду, полил сначала одному, потом другому.
После офицеров помыл руки и солдат. Затем он велел Борису отнести воду солдатам во двор, а сам принялся накрывать на стол.
Борис отнес ведро и направился к воротам — хотел посмотреть под насыпь, но денщик позвал обратно, в сад.
Столик под яблоней был уже накрыт скатертью. Посредине стояла высокая, с пестрой этикеткой бутылка, вокруг нее лежали еще не открытые банки с какими-то консервами, нетронутая головка сыра, кусок масла, перевязанная шпагатом толстая, как скалка, копченая колбаса, белый пшеничный хлеб, ножи, вилки.
Борис повернулся, побрел из сада.
Дед не мог долго улежать на топчане. Беспокоился, не натворили бы чего немцы в усадьбе. И за Бориса тревожился — не обидели б парня. Взял палку, вышел на крыльцо. Увидел Борису, тихонько подозвал:
— Уже отпустили?
— Отпустили.
— Вот и хорошо.
Солдаты мылись, брызгались водой, кричали, хохотали. Не угомонились и тогда, когда несколькими группами уселись завтракать на расстеленных тут же, неподалеку от машин, пятнистых плащ-палатках.
Офицеры ели молча, не торопясь. Только почему-то не сняли фуражек, не пригласили денщика к столу. Он, как настоящий официант, бегал взад-вперед, то и дело подливал в рюмки той самой настойки, которая была в бутылке с пестрой этикеткой, предупредительно подсовывал яства.
Борис посмотрел под насыпь, где лежали бойцы.
«Неужели их убило?.. А может, ранены?.. Как узнать? Сбегать? А что, если фашисты заодно и меня?.. Дед, наверное, тоже пошел бы… Конечно, пошел бы, потому что нет-нет да и посматривает в ту сторону, но вот не идет…»
Подкрепившись, офицеры вышли из сада, остановились у ворот. Некоторое время осматривали улицу, о чем-то тихо переговаривались. Когда въезжали во двор, они, по-видимому, не заметили бойцов. Увидели только теперь. Сразу оживившись, заговорили громче, направились к ним.
Борис и дедушка, поколебавшись, пошли следом.
Движение на дороге почти приостановилось: чуть ли не в каждом дворе и возле ворот стояли на обочинах мостовой и на тротуарах машины и мотоциклы.
Когда офицеры поднялись на насыпь, один из лежавших будто бы пошевельнулся.
«Живой!» — вздрогнуло сердце у Бориса, и он, поборов страх, догнал и опередил офицеров, первым подбежал к бойцам.
Посмотрел на них, и надежда, до сих пор теплившаяся в нем, сразу развеялась — оба бойца были мертвые.
В ту ночь ни Анатолий, ни его мать не сомкнули глаз. Они даже не приходили домой. До самого утра с санитарками и сестрами городской больницы переносили из институтского подвала тяжелораненых. Потом, когда в городе начался бой, помогали прятать по кладовкам, на чердаке, под кроватями медикаменты, продукты для больных — мешки с мукой, крупой, солью, сахаром, ящики с печеньем.
Но как только утихла стрельба, в больницу, прихрамывая, пришла пожилая санитарка тетя Дуся. Женщины и девушки называли ее просто Кривая Дуська: санитарка припадала на левую ногу.
— Как там?.. Где наши?.. Немцев отогнали? — обступили все Кривую Дусю.
— Разве они здесь не были? — обвела она всех удивленным взглядом.
— Не были.
— Значит, скоро будут. Да вы не бойтесь… Я сначала тоже боялась. Сижу в хате, дрожу. Потом донеслись детские голоса. «Почудилось, думаю, что ли?» Прислушиваюсь — не почудилось, шумят дети. Выглянула на улицу: машина стоит, возле нее толпа ребятишек и немцев человек пять — раздают что-то детям. Вижу — соседка появилась, и ее не трогают. Осмелела я, вышла из хаты. Ничего. Гогочут по-своему, смеются, дали и мне гостинца, — вытащила из кармана длиннополого мужского пиджака горсть конфет, завернутых в цветные бумажки. — Возьми, Люся, попробуй, — протянула девочке в матроске.
