синим. Воздух серел. Пели первые птицы. На траве высыпала роса. Лиза проглотила зевок. Ощутила, как замёрзла.
— Мамаше не говори уж, Михайла, — привычно напомнила, взявшись за дверцу.
Послушала: спят.
— Когда я говорил? — привычно обиделся тот. — Я ж не со зла, барышня. Вы вот по доброте сердечной. А как бы Грушка эта… Как бы она на вас беду не притянула, барышня. Вот что.
— Что ты ерунду говоришь. — Лиза опять проглотила зевок. Аж слёзы выступили. Тихо, чтобы не качнуть экипаж, проскользнула внутрь. Чтобы не толкнуть никого, вытянулась.
Сон её был безмятежным.
Прислуга, которой велено было дождаться их сиятельств, тайком — от их сиятельств — позёвывала. Дом был тёмен и тих. Все уже легли: и господа, и дворовые.
— Ужас как устала, — торопливо вставила Мари.
Она поднималась по лестнице. От свечи, что несла горничная, на стене колыхались в такт шагам длинные страшноватые тени. Ступни в бальных туфлях казались разбухшими. Сон смыкал глаза.
А муж, как нарочно, всё не унимался. Всё говорил ей в спину — по-французски, чтобы не понимала горничная:
— Подумать только, Мари… Шесть лет… Шесть лет выброшены. На что? А эта странная выходка? Дать вольную своим крепостным? Зачем? Что он кому этим доказал?
— Я не знаю.
— Какая карьера была, какие надежды. И кто он сейчас? Провинциальный дворянин.
Она показала, что глотает зевок:
— Не всё бывает в нашей воле.
Муж понял намёк:
— Да, ты права. Его болезнь. Ах, знаешь. Я рад был найти Бурмина в добром здравии. Я ещё шесть лет назад ему говорил: его болезнь ерунда, временное…
Мари остановилась у двери, что вела в её будуар и спальню:
— Я ужасно устала, милый.
Облаков спохватился, поцеловал жену:
— Отдыхай и набирайся сил. Доброй ночи.
Она вошла. В будуаре было тепло — от летнего вечера за окном, от множества свечей. Горничная, дожидавшаяся её, тут же подскочила. Приняла и стала сворачивать, бережно встряхивая за концы, дорогую шаль.
Мари трижды отразилась в зеркале. Профиль, профиль, анфас.
Сердце заколотилось.
— Что это, Анфиса?
Показала на небольшой ящик.
— Мужик принёс. Василий. Сказал, вы изволили позже посмотреть.
Остановилась вопросительно с шалью в руках.
— Да, верно. — Мари вспомнила: Василий с какой-то идеей. Нахмурилась, сняла крышку. Подняла над ней свечу.
Купол, нет. Шершавый серый шар был осиным гнездом. Отверстие наверху — как удивлённо открытый ротик: о! Мари ощутила странную тоску. Вдруг выбралась, побежала по склону, быстро шевеля усиками и лапками, оса. Она потерянно тыкалась, меняла направление. С шорохом распустила крылья. Её дом был сорван. Снесён с места.
Мари отпрянула с ужасом, который был несоразмерен насекомому. Со свечи пролился на руку воск, обжёг её.
— Что такое? — встрепенулась из глубины комнаты горничная.
— Всё хорошо, Анфиса. Всё хорошо. — Мари сжимала обожжённые пальцы. Но эта — понятная — боль вытеснила непонятную, стало легче.
В девичьей все давно спали, когда за окнами внизу стукнули дверцы кареты. Не все. Некоторое время они обе смотрели на окно, за которым луна серебрила листья.
— Нянечка, — просвистел шепоток в сизой, полной дыханий и похрапываний темноте. — Ты тоже проснулась?
Пришлось отозваться:
— Я не спала.
— Что так?
— Старая уже, деточка. А ты спи давай. У тебя ж стирка спозаранку.
— Нянечка, а правду болтают, будто старые барин с барыней того…
— Они болтают, а ты, дура, уши развесила.
— Разорились.
Старуха не ответила. Значит, правда.
— Боязно, — наконец выговорил девичий голос.
— Тебе-то что с того?
— А то, что сами по миру пойдут — и нас распродадут поодиночке.
Старуха вздохнула. Она тоже боялась. Боялась очутиться в новом доме, при новых господах. Боялась — и это вероятнее всего, — что никто её, старую клячу, не купит. Пинка вставят — и пшла отсюда: подайте, добрые люди. Вздохнула. Но голосом себя не выдала:
— Тебе-то что с того? Ты ж всё равно сирота. А может, у новых бар будет получше.
Девка радоваться не торопилась.
— А ну-ка? — Старуха поднялась на локте, тонкая седая косица упала на грудь. — Выкладывай. Загуляла с кем?
— Ни с кем я не загуляла!
— Брешешь же, макитра!
— Не загуляла!
И замолчала проклятая девка.
Старуха устала держать вес тела на локте. Повалилась опять на спину. Может, и не брешет, подумала, как макитра ответила:
— Так, гляделки одни. Люб он мне. Семёна-то на фабрику точно купят. Он станок аглицкий там знаешь как починил.
Старуха испустила долгий вздох.
— Может, и тебя на фабрику купят. Прачки тоже везде нужны.
Но обе знали: неправда. Прачек — много. Ловких мужиков — мало.
Старуха глядела на
