Будто оно могло понять, а поняв — пожалеть.
Груша попятилась. От треска под ногой вздрогнула всем телом. Сердце резало в груди. Собственное дыхание оглушало. Звуки, тени, шорохи, лунные блики сливались в тошную подвижную массу. Голову вело. Вон там, в кустах, шебаршнуло? Или показалось? Ахнула, затрещала в ветвях какая-то птица. Чёрный ужас пронзил нутро. Груша ринулась прочь, отталкивая от лица ветки, вся одно колотящееся сердце.
Глава 2
Утро обещало жаркий день. Уже сейчас крыльцо нагрелось солнцем, а пыль на заднем дворе стала сухой: куры барахтались в ней, топорщили перья. Василий с наслаждением чувствовал, как солнце греет его спину.
Ждать было приятно.
Дверь позади открылась. Василий посмотрел из-под руки козырьком.
— Здорово, Анфиса Пална.
Застучали деловитые шаги. В руках горничная держала ночной барынин горшок — следовало вынести в отхожее, выплеснуть. Она была недовольна, что мужик застал её, аристократию дворовых людей, за этим занятием.
— А я вот барыню дожидаюсь.
Горничная не ответила на приветствие. Заговорила сердито.
— Ну ты даёшь, Василий. Совсем из ума выжил? Ты что барыне вчера подсунул?
— Дак же… — поплёлся следом мужик. Горничная была городская, столичная, он робел перед ней. — Я ж…
— «Дак же»! А я, дура, тебе поверила — не проверила, что там в ящике. Вот спасибо — услужил ты мне за доверие. Её сиятельство чуть не искусали всю. Осы твои.
Василий сник, заморгал.
— Дык я ж всех обкурил…
— Обкурил он. Роем! Взвились!
Это была неправда. Но дело ведь не в правде.
Мужик был растерян.
«Пусть знает своё место», — удовлетворённо подумала горничная. Власть, пусть и маленькая, сиюминутная, приятно скрасила её смердящее занятие. Анфиса задержала дыхание. Сдвинула тяжёлую деревянную крышку отхожего места. Довершила моральный разгром:
— Очень барыня была сердита на твою шутку. Не вздумай опять подлезть.
И выплеснула из горшка содержимое. Немного попало на руки. Всё из-за проклятого мужика — вот пристал: гнездо да гнездо.
Разозлённая Анфиса вернулась в барынины комнаты. Задвинула горшок под кровать. На кресле лежала шаль генеральши. Анфиса подошла к ней, взяла за край с индийскими «огурцами». Шаль была тысячная. Представить себе такие деньги было трудно и сами по себе, а тем паче — плаченные за шаль. Полюбовалась материей. Пошевелила под ней пальцами, глядя, как ткань играет. А потом с наслаждением вытерла ею после отхожего места руки.
Сидели, развалясь, в креслах. В комнате у Савельева было накурено. На стене висели скрещённые сабли. Обсуждали планы.
— Медведя сперва купить надо. Медведь денег стоит. — Савельев пропустил дым сквозь усы.
— А Митька на что? — удивился Мишель с простодушием человека, который привык всё покупать в долг и долги никогда не платить (исключая, разумеется, долги чести: карточные). — У Митьки папаша богатенький.
— Ха, потому и богатенький. Денежки свои считать умеет.
— Жить он не умеет. Вот что.
— Не даст.
— А я говорю: даст. И ещё за нами бежать будет и умолять, чтобы взяли.
— Это почему это?
— Потому что. — Мишель постучал себя пальцем по лбу. — Рыло калашное. А сынка своего хочет пропихнуть повыше. Где повыше, там жить надо умеючи. Это, знаешь ли, совсем других денег стоит.
Савельев, которому мать в последний раз прислала деньги, твёрдо указав, что этот раз — последний, вздохнул.
— Вот увидишь, я прав, — усмехнулся Мишель.
— Да я не спорю… не спорю, — пробурчал Савельев.
Но Мишель ошибся.
— Не могу, господа, — замямлил Митя Шишкин. — Рад бы с вами. Ей-богу. Но не могу.
— Как это? — от удивления Мишель опешил. Заметил мелькнувшую под усами улыбку Савельева («а я что говорил?»), это разозлило его.
— С каких пор ты стал таким занудой?
— Обещался уже господину Бурмину.
В глазах Мишеля блеснуло веселье. Оно не обещало ничего хорошего.
— Господину Бурмину? — самым весёлым тоном уточнил он.
Но Шишкин не расслышал угрозы:
— Я предложил ему показать книги из дедовой библиотеки.
— Из дедовой? — повернулся Мишель к Савельеву. — Это какие же?
Что дед Мити Шишкина был крепостным, который сам себя выкупил, не было в смоленском обществе тайной. Но миллионное состояние Шишкиных сковывало молву. Савельев показал Мишелю глазами. Тот сделал вид, что не заметил.
— У вас и книжки есть? — не унимался Мишель. — Приходно-расходные, что ли?
— Ну хватит, — вдруг дёрнул его Савельев за локоть. — Не больно смешно.
В отличие от Мишеля, плевать на условности смоленского общества Савельев не мог: мать отказалась дать денег, но многочисленные тётушки и дядюшки, родные, двоюродные, троюродные, ещё нет. И потому их мнение было Савельеву не безразлично.
Глаза Мишеля посветлели от весёлой злобы. Пока очередная опасная колкость не сорвалась с его языка, Савельев поспешил дружелюбно:
— Ладно, Митька. Жаль, конечно, что с нами не поедешь. Кланяйся от нас господину Бурмину. А не то оба приходите.
