содрогалась от равнодушных слов.
– Да, сейчас строятся еще три блока. Мне некуда деваться, Пауль. Весь лагерь потонул в этой вони. Мой сын кашляет и спрашивает, почему с неба идет черный снег. Еще и эти проклятые русские… – комендант осекся, когда в комнату вошла Елена, и, выгнав её, прикрыл дверь. Но мне хватило сказанного. Хватило, чтобы понять, что худшее еще впереди.
В середине января медблок расформировали. От него остался лишь стационар для немецких солдат, где они лечили простуду, вывихи и растяжения. Доктор Менге, лишившись своих лабораторий и ждущий перевода в другой лагерь, переключился на единственное доступное ему дело – селекцию. Из ежемесячной она превратилась сначала в двухнедельную, а потом проверять людей стали выборочно, без привязки к каким-то срокам. В любой момент могла открыться дверь в барак, через которую заходили десять человек охраны, и всех обитателей барака выгоняли на улицу, где их осматривал лично доктор Менге. Считалось хорошим днем, когда в барак возвращалась половина обитателей. Бывали дни, когда всех заключенных уводили в сторону леса, где располагались крематории. Но ближе к ночи барак заполнялся новыми душами, которые жались друг к другу, услышав снаружи ружейные выстрелы.
Барак, в котором я жила, тоже коснулась селекция. Иногда капо сообщали нам о ней, но чаще всего проверки были неожиданными. Услышав на улице громкие крики, женщины тут же соскакивали со своих мест и начинали готовиться к проверке. Грязными иглами прокалывалась кожа на пальцах и кровью мазались щеки, чтобы создать видимость румянца. Губы ожесточенно кусались, чтобы вызвать прилив крови и здоровый яркий цвет. Кто-то приседал или бегал по бараку, разминая иссохшие мышцы. Но хватало и других. Обреченных. Понимающих, что ни кровь из пальца, ни покусанные губы не смогут обмануть ангела Смерти.
– Проверка! Из барака на выход! Быстро! – рявкали солдаты, влетая в барак. Топот их тяжелых сапог отдавался в висках и пульсировал на закорках мозга. От безумных криков ноги становились ватными, и вся храбрость стекала по бедрам на землю.
Иногда меня посещали странные мысли. Я представляла, как прохладные глаза доктора Менге довольно блеснут и его палец укажет в мою сторону. Солдаты выведут меня из строя, а потом отведут в лес по скрипучему снегу. Там, недалеко от второго блока, кто-нибудь пустит мне пулю в голову, а тело сожгут в жаркой печи. Тогда душа вылетит через закопченную трубу и устремится к небу. Израненная и искалеченная. Свободная.
Порой я мечтала об этом, но каждый раз врачи, только увидев меня, тут же мотали головой и солдат отправлял меня в колонну прошедших проверку. Я видела злые глаза других женщин. Видела глаза тех, кому не повезло. Но моей жизнью распоряжался Рудольф Гот. Лишь ему одному принадлежало право убить меня.
– Почему они не трогают тебя? – спросила Марийка, когда мы вернулись в барак после очередной селекции. В этот раз большую часть заключенных увели по дорожке в лес, а оставшиеся с тоской смотрели на пустые нары, где еще вчера кто-то лежал, слышался чей-то смех или тихий храп. – Меня заставили пробежать три круга вокруг столов. Ханна приседала, пока ноги не отвалились. А тебя…
– Я не знаю, – тихо ответила я, ежась под колючими взглядами других женщин.
– Вранье, – вскинулась Ханна, по привычке штопающая свою одежду. В её голосе тоже звенела злость. Неровно, пронзительно, как до предела натянутая стрела. – Она – любимица коменданта. Чего ты думаешь Вальцман её каждый вечер из барака забирает?
– Я просто убираю дом.
– Ага. Или постель ему греешь, – усмехнулась Ханна, заставив меня покраснеть. Хотелось закричать. Ударить её. Но вместо этого сердце пронзила обида. – Думаешь, я не чувствую, что от тебя колбасой несет, когда ты возвращаешься? Говоришь, что просто убираешься? Ну-ну.
Слезы душили меня. От обидных слов. От взглядов, которыми меня награждали другие узницы. От молчания Марийки, которая всегда была добра ко мне. Но даже Марийка покачала головой и переползла на другое место. Подальше от «любимицы коменданта». И её молчание ранило сильнее всего.
Каждая из них выплескивала свою злость на меня по-своему. Кто-то молчал и игнорировал. Кто-то мог пихнуть плечом или ударить кулаком в спину. Кто-то оскорблял, пока это не надоедало. Дошло до того, что я лишилась своего места. Мне попросту указали на другое. У дальней стены, в самом конце барака, куда тепло печи никогда не доставало. Нары там всегда были влажными, а изо рта вырывался пар. Но я покорно прошла туда. Забралась на самый верх, надеясь, что там будет потеплее, скукожилась и, обняв колени руками, беззвучно заплакала.
Вечером за мной снова пришел Вальцман и увел под смешки к коменданту. Вернувшись, я увидела на своем месте кучу дерьма, в которую кто-то воткнул куколку Лоры. Но в этот раз я сдержала слезы. Молча все убрала и еще долго полоскала игрушку в ледяной воде, пока пальцы не свело судорогой. С того момента, я всегда носила куколку в кармане своей робы, но не проходило и дня, чтобы мое место снова не пачкали.
В середине зимы доктор Менге наконец-то покинул лагерь. Кто-то вздохнул с облегчением, кто-то злорадно посмеялся. Вот только ежемесячная селекция никуда не делась, пусть и проводилась она менее тщательно. Теперь в лес уводили только самых беспомощных и увечных. Ханна, повредившая на работах руку, с трудом держала язык за зубами, когда очередной «белый халат» заставлял её бегать, прыгать и приседать. Ночью она долго ворочалась и не могла уснуть. До меня часто доносилось шипение и ругань на польском.
Кто-то уходил. Кто-то приходил. Но и новенькие очень скоро начинали смотреть на меня, как на немецкую подстилку. Им было плевать на мои слова. У них была своя правда, благодаря которой легче жить.
– Изгой в своем бараке, – задумчиво произнес Рудольф Гот. Он сидел за столом и молча наблюдал за тем, как я вытираю пыль в книжных шкафах. Делать это нужно было каждый день, потому что книги комендант хранил дорогие и очень любил читать. Но сейчас он просто сидел за столом, курил и потягивал коньяк, к которому в последнее время сильно пристрастился. Глаза лихорадочно блестят, язык немного заплетается, но голос все так же тверд и одновременно мягок. – Капо сказал, что евреи ополчились на тебя, девочка?
– Нет, господин комендант, – соврала я, не отрываясь от уборки. – Они хорошо ко мне относятся.
– Ты лжешь, – он мягко покачал головой и пригрозил мне пальцем. – Больше всего на свете я не люблю ложь, девочка.
– Они боятся, господин комендант, – вздохнула я. – И так
