Журавкинцы вернулись на свое место.
— Во, видал? — победно сказал Васька, показывая два больших куска белого хлеба. — Кто-то в штабель схоронил… Запомните: на новом месте надо сразу сунуть нос во все дырки. Безусловно, может что-нибудь обломиться на твою долю. — Он протянул Велику один из кусков. — Это вам, попробуйте беленького. А это мне. — Васька принялся сноровисто уплетать хлеб.
Все это событие, включая и Васькину щедрость, примирило с ним Велика. Что ж, совсем неплохо иметь в компании бывалого смелого человека. Ну, а начнет командовать — можно послать подальше, мы ж тебе не навязывались, сам к нам пристал.
— Ребятам тем тоже не мешало бы отломить на зубок, — сказал Велик. — Тоже ведь есть хотят.
Васька глянул на него с насмешкой.
— Во-во, сходи к ним, они тебе накостыляют по шее. Запомни раз и навсегда: тут ты никакой не комсомолец, да и вообще не человек. Тут ты бродяга, а если говорить всю правду, то просто шпана. И законы тут, естественно, свои. Вот ими и живи, иначе будешь регулярно обманут и бит.
Больше происшествий в дороге не было, если не считать того, что однажды чуть не отстала Манюшка…
Далеко забрались журавкинцы — аж в Западную Украину! Васька Бык сказал, что ближе не стоит и ехать — все обхожено нашим голодным братом, подают уже неохотно, а на работу не берут, — куда? — у них тоже колхозы.
Высадились на небольшой станции Витры. Васька завоевывал у ребят все больший авторитет. На рынке нашел какого-то дядьку, договорился, и вот уже все четверо бредут по пыльной проселочной дороге в неведомое село Поречье. Дядька укатил вперед, нагрузив фуру какими-то тяжелыми покупками. Им сказал название села и рассказал, как до него добраться. Манюшку приглашал на подводу, но она не захотела: после того случая, когда чуть не отстала, в ней прочно поселился страх — как бы не остаться одной. Изнывая от зноя, брела она сейчас вместе со всеми и вместе со всеми изнемогала от жажды. На рынке удалось разжиться хлебушком, ребята перекусили, потом, когда вышли в путь, наелись в поле до отвала пшеничных зерен. А тут еще жара и мучила жажда.
Ребята плелись нога за ногу. Особенно жалг>о было смотреть на Манюшку: и голова, и руки, и все тело ее как будто обвисли, и было непонятно, как держат их обмякшие ноги. Велик подождал, пока она поравняется с ним.
— Ну вот, теперь твоя ужака сдохнет. — Ему хотелось отвлечь ее от жажды, ободрить.
— Сейчас бы лечь, открыть рот и притвориться, что заснула, — прошелестела в ответ Манюшка. — Тогда бы она выползла… Я, Вель, наверно, не дойду. У меня как будто все сползает книзу, а я не могу удержать.
— Ну, возьмись за меня — легче станет.
Она ухватилась рукой за сумку, болтавшуюся у него на спине. Велик почувствовал, как веревочные лямки врезались в плечи.
— Ох, лучше, наверное, не есть, чем не пить, — сказала Манюшка. — К голоду я уж вроде и привыкла, а к безводью, вижу, не привыкнешь.
— Ничего, ничего, скоро придем… Хочешь, научу, как легче терпеть? Ты все время старайся думать, что это рано или поздно кончится. Ведь в жизни все кончается.
— Все-все? — Манюшка некоторое время шла молча, и Велик порадовался, чувствуя, что отвлек ее. — Вот все-все-все?
— Ну да, — бодро ответил Велик, думая не о самом разговоре, а о том, что наконец-то зацепил ее — Живые помрут, а неживые засохнут, разрушатся, сгорят, развеются.
— Как страшно, — прошептала девочка и вдруг заплакала. — А зачем же тогда вое? И зачем мы мучимся?
Велик растерянно пожал плечами.
— Чтобы жить… наверно… О-о, глянь-ка! Речка! Вода! Ура!
Неожиданно кончилось поле высокой ржи, скрывавшее горизонт, и открылась зеленая пойма, заполненная ребятишками, коровами, стадами гусей и уток. Посередине царственно возлежала река, блестя под солнцем и дыша прохладой.
Забыв обо всем на свете, ребята резво бросились вниз по дороге.
Райское житье настало у журавкинцев. Конечно, от темна до темна работали, и работа была нелегкой: Васька в поле косил хлеба, Иван и Велик цепами молотили рожь на току, сгребали зерно в вороха, провеивали на ручной веялке, насыпали в мешки, Манюшка пасла трех хозяйских коров. Уставали до ломоты в костях, особенно в первые дни, зато трижды в день от пуза наедались добрым харчем, и поднимало дух сознание, что домой увезут по два-три пуда заработанного зерна.
Каждый вечер после работы и ужина сумерничали в саду. Сидели на грубо сколоченных лавках вокруг самодельного стола и, лениво похрустывая яблоками, вели пустячные необязательные разговоры. Иногда к ним выходил хозяйский сын Микола. Ему было лет двадцать пять, но на войне он не был. какая-то болезнь лёгких мучила его. Даже в жару днем он носил суконную куртку и заматывал шею шарфом. Работал Микола в райцентре, каждый день ездил туда на велосипеде. Он не берегся от солнца, но лицо его не загорало и оставалось таким белым, что даже в темноте как бы светилось. Микола довольно чисто, хотя и с акцентом, говорил по-русски.
— У моего батька, — рассказывал он, — большое крепкое хозяйство. А работать некому: были две дочери, мои сестры, вышли замуж, ушли из семьи. Мне физический труд врачи запретили. Батько с мамой одни не управляются. Значит, что? Надо иметь наймитов. Ну, пока еще война только-только закончилась, пока советская власть у нас тут не устоялась, с этим не проблема. А потом ведь не разрешат. Тогда что? Тогда или оставь себе лошадь, корову и клаптик земли, что в силах двое обработать, или раскуркулят и все заберут в колхоз. Вот и выходит, что батьку моему новая власть невыгодна. А таких, как он, у нас много.
Васька Бык сразу уловил, откуда и куда дует ветер.
— У вас народ лучше живет, чем у нас, при советской власти, — заметил он.
— Так ясно ж. Факт налицо: не мы к вам за хлебом ездим, а вы к нам.
— Абсолютно верно.
В два голоса они начали хаять колхозы. Велик и Иван слушали молча. (Манюшки за столом не было — она паслась неподалеку на поздно созревшей черешне.) Велика подмывало вмешаться в разговор: и комсомольский его долг требовал, и крестьянское естество протестовало против Васькиной кровной измены — он поступал так, как если бы, придя к соседям, начал выдавать, что у него в семье творится, и поливать грязью отца с матерью. Но Велик себя сдерживал: от знакомых сверстников, с которыми купались в обеденный солнцепек в тихой Волошке, журавкинцы знали, что в Поречье время от времени тайно наведывались бандеровцы из недалекого леса. Он не хотел, да и боялся себя раскрывать — шлепнут мимоходом, и кому от этого польза? Но когда укладывались спать в сарае, Велик сказал Ваське:
— Ты бы попридержал язык. Что тебе плохого сделала советская власть?
— Ты меня, вероятно, учить вздумал? — огрызнулся Васька. — Не трудись — ты для меня никакой не комиссар.
— При чем тут «учить», «комиссар»? — подал голос Иван. — Противно слушать твои поддакивания этому… И стыдно!
Васька посбавил тон.
— Дураки вы в конечном счете. Слыхали, как он настроен? Начни я говорить ему поперек, что получится? Может, он связан с этими, лесными. А вероятно, и сам…
В Васькиных словах был резон.
— Не обязательно поперек, — проворчал Велик. — Но и хаять власть никто тебя за язык не тянет.
Он повернулся на бок, подложил под щеку сомкнутые ладони, и сон сморил его. Уже в полусне почувствовал, как Манюшка осторожно шарит пальцами по его глазам.
— Вель, ты сейчас как спишь — с закрытыми глазами? — зашептала она ему в ухо. — А то как мы ехали, ты заснешь, а у самого глаза открыты. Мне страшно: говорят, кто спит с открытыми глазами — это перед смертью.
— А, каб тебя раки съели! — застонал Велик. — Отвяжись ради бога!
Манюшка еще что-то шептала, но он уже не слышал — как будто провалился в темную и глухую яму.
Велик проснулся от рези в животе.
«Сразу после молока огурец съел, — вспомнил он. — А потом яблоки молотил целый вечер. Теперь вот вылезай из нагретого лежища и тащись в сырую холодину».
В первые дни жизни в Поречье все. они мучились животами — переедали, а ослабевшие желудки не справлялись с непривычно большой нагрузкой. Потом все вошло в норму, и только изредка жадность к еде одолевала то одного, то другого, набрасывались на все подряд, лишь бы побольше натоптать в себя — близкое возвращение в голодное Журавкино подстегивало волчью ненасытность. И в такие минуты не думали, можно ли запивать огурец молоком, а жирную свинину заедать недоспелыми сливами. Взрывы жадности случались все реже, а в последние дни даже Манюшка с ее. прожорливой ужакой была в еде благоразумной и умеренной. А Велик вот… сплоховал. Вечером за едой как подумал, что это последний ужин у хозяина, завтра работа до обеда, сборы и отправление на станцию, так и пошел метать все без разбора…
Злясь на себя, Велик сполз с соломенной лежанки, вышел из сарая. Светало. Холодная роса прибила ныль на стежках, обильно окропила ползучую мураву во дворе, обжигала босые ноги. Текли последние минуты тишины на исходе ночи. Уже рождались первые звуки нового дня: где-то ка селе скрипнули ворота, мыкнула корова, в хозяйском хлеву с подвизгом захрюкала проголодавшаяся за ночь свинья. Прошелестел верхушками деревьев пробуждающийся сад. Над некоторыми трубами стояли белесые столбы дыма.
