В армии всегда существовало деление на генералов популярных и непопулярных, известных и неизвестных, значимых и незначимых. Различались генералы по должностям, которые занимали, по норову, и по тому, каким образом получили свои звания и должности.
Сорокин был из числа тех, кому погоны достались благодаря Афганистану. Он на собственной шкуре познал, что такое война, заслужил полковничий чин не за письменным столом в Главном Военно-Политическом Управлении, а под огнем, и следующее звание пришло из-за причастности к войне, потому, что в восьмидесятые годы офицеры-«афганцы» составляли движущую силу Советской Армии, им отдавали предпочтение, на них делался основной упор.
Прогуливаясь по территории штаба, Сорокин замечал, насколько основательно построен городок штаба армии, припоминал вычитанные недавно в справке цифры – в какие-то там сотни миллионов рублей оценивалась вся армейская недвижимость в Афгане, – и сравнивал с палаточным бытом первых лет войны.
Целый батальон однажды завшивел. Наведался он как-то из дивизии, а там, мать честная, солдаты грязные, немытые, чумазые, чешутся не переставая. Определил тогда Сорокин всему батальону банный день, а форму приказал сжечь, и палатки все перетряхнуть, и белье постельное простирать, прокипятить. Солдатне-то что, солдатне баня праздник. А командиры в панике, сквернословят, как быть, как ослушаться дивизионное начальство, тем паче начальника политотдела? Кому пожаловаться на политработника? Никому не пожалуешься. Сорокин знай звонит в дивизию, докладывает, что, мол, так и так, докатились, в грязи, как последние свиньи живут, и требует: выдавайте новое обмундирование, часть не боеспособна. Ему комдив кричит, что сдурел он, что саботаж это, что под трибунал пойдет. Не струхнул Сорокин, да и обратного пути не осталось, дымились гимнастерки и брюки. На всю армию скандал вышел. Добился все же своего, привезли с вещсклада новое обмундирование. А куда б они делись?! Так-то он о людях заботился в те нелегкие годы, за правду бился, свое мнение отстаивал. Не всякий политработник на подобное решится!
Теперь все изменилось. За нынешних военнослужащих, обеспеченных добротными модулями, кондиционерами, банями, магазинами, кинотеатрами, прачечными комбинатами, пекарнями, кафе, парикмахерской, Сорокин, разумеется, радовался, и все же жалел тех, кто мерз под шинелями в ту первую после ввода войск зиму, тех неустроенных солдат и офицеров, что подняли по приказу и отправили «за речку» оказывать интернациональную помощь. Жалел он и самого себя, прежде всего, так как и сам все испытал.
Он гордился, что был в числе первопроходцев. Ему даже представлялось перед командировкой в Кабул, что подобный опыт придаст ему большее уважение в глазах других офицеров, но, к своему разочарованию, обнаружил Сорокин, что никто, по сути, и не интересуется, каково было им служить в восьмидесятом. Для полковников и генералов, с которыми ему пришлось общаться в Кабуле, Афганистан существовал, в основном, в настоящем времени, иногда в будущем, поскольку люди все же задавались вопросом, а как же дальше, что будет потом, и не собираются ли там в Москве выводить ограниченный контингент, но никак не в прошедшем.
Сорокин прошел Дом офицеров, перед которым торчала на постаменте одинокая нелепая фигурка Ленина, затем выделяющиеся среди фанерных модулей каменные здания с квартирами командного состава армии. Навстречу потянулись зрители с киноплощадки.
Была и еще одна, тайная причина для вечерней прогулки, о которой знал только он сам. Где-то внутри он надеялся, что – чем черт не шутит – познакомится с какой-нибудь интересной особой, коих на территории городка водилось предостаточно.
Весь прошедший день заглаживал Сорокин один инцидент. Группа спецназа, совершавшая облет окрестностей города в поисках духовских караванов, остановила автобус. С вертолета дали предупредительную очередь, сели для досмотра, а когда бойцы высадились на дорогу, автобус неожиданно тронулся. Спецназ запрыгнул в вертушку, пустился в погоню, и открыл огонь, превратив автобус в решето. Из двери кровь текла ручьем, а внутри обнаружили четырнадцать трупов мирных, вроде бы, жителей. Оставшихся в живых пассажиров командир группы увел за сопку и пристрелил из пистолета с глушителем. Водителя только не добили. Челюсть у него отвисла, решили, что готов. То, что его лишь ранили, выяснилось слишком поздно, когда он оказался свидетелем в этом деле. Иначе бы списали все на духов.
Сорокин был доволен тем, как он повел себя в этой щекотливой ситуации. Он постарался замять все дело, применив ряд дипломатических ходов при встрече с членами афганского ЦК и их советниками, свалив все на район, который считается ненадежным, духовским, и сообщив, что по данным афганской же разведки в этот день ожидали караван с реактивными снарядами. В довершение всего, Сорокин заметил, что, пожалуй, вообще стоит прекратить облеты спецназа. Собеседник-афганец испугался брать на себя ответственность за такое решение и заявил, что, конечно же, это печальное недоразумение, что, мол, все понимают необходимость разведки и спецназа.
Конечно же, он сожалел о случившемся, но на войне случалось и худшее. Бывало, что целый кишлак по ошибке громила артиллерия, бывало, что корректировщик давал поправку и собственные части накрывали огнем. Ничего не попишешь. Война есть война.
Когда он вернулся с прогулки в гостиницу, в холле перед телевизором сидела новая дежурная – молодая, эффектная брюнетка. Советские программы телевидения в Кабуле ловились хорошо.
– Спокойной ночи, – выпрямив спину и втянув и так почти незаметный живот, пожелал Сорокин.
– И вам спокойной ночи, – помахала накрашенными ресницами дежурная, и уставилась в телевизор. Девушка держала расстояние, не полагалось ей заигрывать с проживающими генералами.
В своем номере Сорокин долго трепался по ЗАСу – засекреченной автоматической связи – со знакомым в Главном Военно-Политическом Управлении в Москве, от которого надеялся узнать последние новости, расспрашивал о погоде в столице. Знакомого же интересовали вопросы вполне прагматичные:
– Собираюсь в твои края, – голос в «ЗАСе» звучал сдавленно, будто человека на другом конце линии зажали в тиски и выдавливают из него искаженные болью слова. – Хочу видеомагнитофон купить. И костюм, мне сказали, что костюмы «Адидас» завозят.
– Есть. По талонам. В штабе армии один полковник, председатель парткомиссии занимается распределением. Нам на опергруппу выдали всем. Видеомагнитофонов мало, а за костюм не переживай, сделаем.
– Ты, Алексей, договорись, чтобы на мою долю оставили «видик». Я на следующей неделе прилетаю, – гнусавил в трубку знакомый из Москвы.
– Постараюсь. А я тебя вот о чем попрошу. Завтра на боевые вылетаю. Позвони моим, передай привет. Скажи, у меня все нормально.
Как правило, высокие чины в армии, прежде всего политработники, и дня не могли прожить без длинных разговоров с дальними штабами, округами и ставками. Иногда человеку не посвященному в премудрости высшего военного образа жизни, могло показаться, что ЗАС изобрели специально для генералов, чтобы они могли в любую минуту связаться с друзьями, знакомыми и выведать у них последние новости, обменяться слухами, предположениями, узнать о погоде, рыбалке в том или ином военном округе необъятной страны Советов.
Поутру, пока Сорокин завтракал, к гостинице Военного совета подъехала его белая «Волга» с афганскими номерными знаками и зашторенными сзади окнами, встала меж двумя «УАЗиками». Шофер генерала, тихий, улыбчивый солдатик Сашка пребывал в хорошем настроении. Он наконец-то привел машину в полный порядок. Прежний водила перед дембелем чуть не угробил ее, наплевать ему было, пачкаться не хотел. Пришлось всю коробку передач перебирать, клапана регулировать, прокладку менять, подвеску проверять, и на все запчасти выцыганивать, выкручиваться. Просто так никто ничего не даст. Не одна его «Волга» генеральская, другие машины есть, и подавать их надо не менее важным начальникам. Провозился Сашка долго, ночами в гараже трудился. В дневное ведь время машину на выезд требуют, и если только совсем не развалилась, не поломалась, будь добр, подавай.
Сашка слушал музыку, что звонко и пискляво лилась из портативного магнитофона, лежавшего между сиденьями. Он не знал, кто поет и о чем, поскольку певица пела по-английски, но ему нравилась заводная мелодия и все время повторяющийся припев про какую-то Марию Магдалину. Сашка слушал музыку и мечтал в своей простой и искренней солдатской голове, как вернется он после службы в Афгане в далекий поселок в Архангельской области, и как будет ходить в джинсах «Монтана», еще, правда, не купленных, самых крутых и очень не дешевых для солдатни джинсах из кабульского дукана, и еще будет у него ручка с кварцевыми часами. Вот ручку Сашка уже купил. Кореша помрут от зависти!
