Было радостно и как-то тревожно. Теперь с него больше спросится. И не только за себя, но и за товарищей. Сумеет ли он найти путь к их сердцам? С Кравченко вот не получилось. Вчера на бюро твердил: объявляйте выговор, если заслужил, а ошибся на вахте потому, что устал. Ни извинения перед товарищами, ни искреннего слова. Душу-то его так и не раскрыли. Может, не на бюро и разговор следовало вести. Выговор… В нем ли дело? А высокое сознание, флотский характер, закаленная воля — где они у Кравченко? Лукьяныч верно говорил: без закалки нет стали. Вот поход и закаляет. И работа, трудности — тоже. С Женькой и надо бы поговорить вот так, проще, убедительнее, чтобы растревожить…
Вахта была тяжелая, но ложиться отдыхать не хотелось. Решил сменить у библиотекаря передвижки книгу.
Там встретил главного старшину Гонтова.
— Чуть не сдал с книжкой! — гремел его бас, известный всему экипажу. — Ты не видел мою дочурку? — Он протянул Векшину снимок. — Гляди, какая красавица, а?
Федор, правда, не заметил особой красы у девчушки, серьезно смотревшей на него со снимка, но разочаровывать папу не стал.
Спрятав фотографию в книгу, Гонтов продолжал:
— За неделю, что ли, до выхода будит меня утром: «Вставай, Зиганшин!» — «Почему это, — говорю, — Зиганшин, когда я Гонтов? А? Марочка?» А она нараспев так: «Почему што он — герой». — «Так, говорю, — герой-то он, а не я». Захохотала, умчалась к мамке на кухню… Представляешь, кроха пятилетняя рассуждает как!..
Федор выбрал военную повесть Александра Андреева «Очень хочется жить». Просматривая ее, заметил меж страниц вчетверо сложенный листок, исписанный лиловыми чернилами. Тоже забыл кто-то. Развернул. Бросилась в глаза первая строчка: «Здравствуй, Еня!» Да это ж письмо! Федор хотел свернуть и сунуть обратно в книгу. Но подумал: «Какое странное имя — Еня. Кто же это? Вернуть бы надо. А кому? Наверно, из письма можно узнать».
Начал читать. Вначале были упреки: «Почему забыл, почему столько времени не показываешься? Неужели наш разговор в последнюю встречу так подействовал, что вся любовь ко мне пропала без следа?» Обычное письмо девушки моряку. Будто не знает, что не всегда можно на свидание явиться. Читал дальше — и в строчках проглянуло что-то тревожное: «А ты помнишь, какие обидные слова сказал мне тогда? Иди к врачу… Вот как распорядился. Да за кого ты считаешь меня? Что, не могу быть матерью? Одна воспитаю ребенка, если что. Я не собираюсь плакаться, но ты все же выслушай меня».
Векшину неловко стало — зачем он лезет в чужие тайны? Но другое чувство — узнать, кто так обижает девушку, — оказалось сильнее, и он продолжал читать: «Страшно подумать, что ты трус. Я-то считала — вот он, настоящий моряк, подводник, хороший друг, искренний. Как такого, думала, не любить? Дура, верила в наше счастье, в большое, красивое. Пожертвовала ради нашей любви, ради тебя самым дорогим — честью девичьей. Ты мне казался необыкновенным, самым хорошим, самым честным, самым-самым! Доверилась… Ты же знал — я не искала какой-то выгоды. Ты все мои чувства и думы знал. Почему же ты поступил так? Не думай, что буду цепляться. Такой ты не нужен мне. И жаловаться никуда не пойду — не бойся, живи спокойно. Но и к врачу не пойду — не рассчитывай, трус с комсомольским билетом в кармане! Уж не обманываешь ли ты и товарищей, и комсомол? Если бы раньше мне сказали, что мой Женька может соврать, обмануть, я бы…»
«Женька? — удивился Векшин. — Который же из троих? А. может, их не трое на лодке, больше?.. Что же там дальше?» Побежал взглядом по строчкам: «Я одна знаю, каково мне сейчас. Но-ничего. Мне не привыкать к обидам. Я не избалована жизнью, не с папенькой-маменькой живу. Зато в эти месяцы повзрослела, многое поняла. И сейчас одного хотелось бы: чтобы все мои нынешние думы о тебе оказались ошибкой, чтобы ты был другим, пускай даже не моим, чьим-нибудь, но другим. Очень горько, когда обманываешься в близком и дорогом человеке. Не поминай лихом. Лина».
Федор не знал ни одной Лины и не слышал, чтобы у кого-нибудь из друзей была девушка с таким именем. «Лина, Женя», — повторил он про себя эти два имени — знакомое и незнакомое. Стал припоминать, у кого в руках мог видеть книгу «Очень хочется жить». «Да ведь узнать можно!» — спохватился он.
Спросил у библиотекаря матроса Фомичева. Тот задумался:
— Кто же это?.. Только вчера вернул… Постой, постой. Кажется, Кравченко. А зачем тебе понадобилось?
— Да уголки вон у книги загибает. Лень закладку взять, — нашелся Векшин.
— Непорядок!.. Сейчас узнаем точненько. — Фомичев начал листать тетрадь. — Он! Кравченко Евгений Михайлович. — И, довольный, пошутил: — Видали, как у нас дело поставлено!
Векшину было не до шуток. Верилось и не верилось, что Кравченко мог поступить так подло. А если все-таки он? Может, потому и мрачный — совесть не чиста, терзается. Еще бы! Так отчитала. Федор посмотрел на книгу, еще раз прочитал заглавие «Очень хочется жить», подумал: «Мало хотеть жить, Евгений Кравченко. Надо еще уметь жить… Неужели бы я так поступил с Лелькой?.. Какое свинство!.. С кем бы поговорить? Лучше всего, пожалуй, со Старостиным». И он направился к секретарю партийной организации.
Старший лейтенант прочитал письмо, посмотрел на Векшина:
— Видишь, какой он этот Кравченко. Вот самая полная характеристика. А мы рядом на вахте стоим, из одного бачка едим, спим вместе и не знаем, что у товарища тут, — он показал рукой на сердце.
Федор принял эти слова в свой адрес: он с Кравченко хотя и не дружит, но — в одной группе, всегда рядом.
— Как поступить — вот загвоздка, — глядя куда-то вдаль, тихо произнес Старостин. — Теперь заводить разговор с Кравченко, думаю, мало толку. Лучше сделаем так. Вернемся — ты поговоришь с ним, вызовешь на откровенность. Увидишься с девушкой. Знаешь ее?.. Ну ничего. Кравченко скажет, где она работает или живет. И если все подтвердится, не миновать персонального дела. Так ведь? Комсомольцы не простят… Это тебе первое партийное поручение…
Векшин вышел от секретаря с неспокойной душой.
Спервоначала разговор с Кравченко не удался. Федор спросил, что читал Евгений в походе. Тот огрызнулся: «Не только читать — жрать не хотелось!» Векшин понял — искренним он не будет, и отступился.
Привели в порядок после большого плавания лодку, начались увольнения в город. В увольнении Федор и решил напрямик поговорить с Кравченко.
Они вышли вместе. Подлаживаясь под шаг Евгения, Федор спросил:
— Куда направляешься, Жень?
Тот нехотя ответил:
— Может, в кино, а может, так… пошатаюсь.
— Знаешь, в прошлый раз я ведь неспроста интересовался твоим чтением в походе.
Кравченко лишь поднял глаза.
— Ты повесть «Очень хочется жить» брал в библиотеке?
— Ну, брал.
— Еще вопрос: кто тебя зовет Еней?
— Мало ли кто! Мать зовет…
— В книге ты забыл письмо Лины.
Кравченко вспыхнул:
— Где оно?!
— У меня.
— Почему не отдал?
— Не хотел тогда тебя расстраивать.
— Что-то заботливый…
— Да, заботливый, не как некоторые… Ладно, хватит ерепениться. Говори, виделся с Линой после этого письма?
— И не подумал.
— Хоть ответил ей?
— Не все ли тебе равно?
— Успокоил? Извинился? Или…
— Написал то, что заслуживает.
— А не подумал о том, что ты заслуживаешь? Не письмо — так бы и не распознали тебя. Неужели совесть не мучает? Доверилась, как порядочному, а он наблудил- и в кусты. Это же по-хамски!.. И в походе, поди-ка, не вспомнил?
— Там времени не хватало.
— То-то так «внимательно» нес вахту… Некрасивая она, что ли, глупая?
— Лина? — в первый раз назвал Кравченко ее имя. — Почему? Она лучше меня.
— Я тоже думаю. Дура так бы не написала. Видать, с самолюбием. Прочитать тебе несколько строк из ее письма? Забыл, наверно, как она тебя… Не буду, не буду… Скажи, Евгений, почему ты обидел ее? Может, наскучила, другую нашел?
— Никого я не искал. Просто… повздорили.
— Говори с таким. Путает, как заяц.
Помолчали.
— Должно быть, ребенка испугался, — сказал Векшин тихо, словно гадая — так это или не так. — Испугался? — повторил уже для Кравченко. — Твой ведь ребенок-то. С чужими берут, отцами хорошими становятся.
— Чего ты от меня хочешь?
— Хочу понять до конца — кто ты?
— Хм…
— Вот тебе и «хм». Ты же комсомолец. Не думаешь ли, что будут гладить тебя по головке за такие дела?
— Прорабатывать? Вон из комсомола? Да? — Глаза у Кравченко зло забегали.
— Ты не горячись.
— Один я, что ли, так? Не я первый, не я последний.
— Эх ты! Будто не понимаешь… Сам натворил, сам и расхлебывать должен… Проси прощения у Лины. Если у нее хоть чуточку осталось уважения к тебе — простит.
