Но деревня спала. Ни огонька, ни лая. Изба была окраинная. Слава богу.
Груша полюбовалась звёздами, дверь оставила открытой, сама вернулась в сени. Сунула голову в избу. Послушала сонное дыхание детей. Спят. Не выдержала, подошла — посмотрела. Три головки, одно одеяло. Спят, как только дети умеют: истово, будто работают. Лобики выпуклые, блестят в лунном свете. Наклонилась было, чтобы поцеловать. Скривилась, схватилась ладонью за живот, который изрезала и зашила барышня. Но проглотила стон.
Осторожней надо.
Не дай бог окочуриться. Детей же ж на кого? Ванюшку на кого?
Не отнимая ладони, потащилась к печи. Ох, хоть бы правду про барышню говорили. Что болящих вылечивает. Не дай бог самой сейчас свалиться!
Стараясь не сгибать стан, не распускать тело, одними руками вытащила из печи горшок. Тёплый. Каша дошла, распарилась. Сглотнула слюнки. Захотелось сунуть руку, зачерпнуть. Нельзя. Разворот тут же отдал болью в живот. Ойкнула. Но горшок же не бросишь. Кусая губы, сдерживая плавно движения, выволокла, поставила на крыльце. Тяжело села, привалилась — босые ступни врозь.
Глаза открыты — и не нужны. Ничего ими толком не увидишь.
Ночью надо не смотреть, а слушать. Ночь полна звуков. Цыкала, потрескивала, шелестела. Топор уже не стучал.
Груша вздрогнула всем телом.
— Фу, чёрт, Ванька, — оттолкнула в грудь. — Что ж пужаешь.
Вырос он рядом, как ниоткуда. Как всякий раз. И всё равно не привыкнуть.
— Не слыхала разве? — ухмыльнулся.
Знает, что нет. Ни ветку не шелохнёт, ни птицу не спугнёт, сухой сучок обойдёт — не наступит. Кто так не научился, того уж нет — такие долго не живут.
— Ирод, — шутливо пихнула.
Муж сел на крыльцо рядом. Груша помолчала. И он тоже. Несколько мгновений оба наслаждались ощущением чужого тепла через одежду. Муж внезапно обхватил её руками, прижал к себе. Груша охнула, отпрянула.
— Чего ты? — шёпотом спросил, не выпуская из рук. — Не целую ж.
— Чиряк был, — показала на живот. — Хорошо, барышня помогла. А то раздуло всю.
— Что за барышня? — Ноздри затрепетали. Потянули воздух. — Здесь была?
— Не боись. Сама к ней сбегала.
— А чиряк откуда?
— Ты ж голодный, поди. А я болтаю и болтаю, заболтала совсем.
Подвинула горшок. Муж взял ложку:
— Барышня — только название, что барышня.
— Ну? Это как?
— В кармане вошь на аркане.
— Она ж барышня, — удивилась жена.
Муж пожал плечами:
— И с господами бывает.
Разговор пошёл самый обычный, как бывает между супругами в конце дня: устало, но с интересом слушали друг друга, обменивались впечатлениями. Груша с нежностью смотрела, как ест муж: жадно. На его лопатки под рубахой, на тонкую шею с космами отросших волос. Нежность мешала ей вслушиваться в смысл слов.
— Да только что название господа, — сообщил, облизывая ложку. — Нищеброды. Чисто цыгане. Дома не живут.
Она не сразу откликнулась:
— Ну? Иди ты.
— Ну, — подтвердил муж. — Нету у них дома. Карета только. Днём они в ней всё по гостям ездят, побираются. А на ночь в лесу встают.
— Ну дела, — всё ещё не вполне верила жена. — А с виду вроде ничего. Барышня-то. Ишь ты. Голь перекатная, выходит, — всё ещё переваривала услышанное жена.
— Выходит.
Помолчали. Муж скрёб ложкой. Груша сообщила другую новость:
— А в деревне грят: лес Борщовский сведут.
Муж остановил ложку в воздухе:
— Мой лес?
— Ну. Шишкин вырубить приказал.
— Ишь ты. Купил лес, стало быть?
— Ох, Ваня. Что ж делать будем? — шёпотом начала подвывать жена.
— Да не вой. Не вырубит. Мужики забоятся.
— Может, и не забоятся. Шишкин, грят, их тоже застращал. Всех богатых мужиков собрал и в солдаты отдать грозил. Если лес рубить не пойдут. Что ж делать тогда?
Иван отставил горшок с ложкой:
— Благодарствую. Ох, хорошо пищи человеческой поесть. Вот бы в баню ещё сходить, — размечтался.
Оба знали, что это невозможно.
— Не борзей, — строго сказала жена. — Год почти отбегал. Но борзеть нечего. Страх нам терять нельзя. Они тоже, знаешь, не забыли ничего. На меня косо всё глядят. Ну как узнают, что ты сюда шастаешь?
Он вздохнул, соглашаясь.
— Давай хоть клещей да блох повыну, — предложила жена.
Уложил нечёсаную голову ей на колени. Блаженно вытянулся. Скрестил руки на груди. Ладони у него давно стали твёрдые, как пятки. Груша вынула из косы гребень. Стала ворошить волосы, щёлкать ногтями, давя насекомых. Некоторое время оба умиротворённо молчали.
— Ох, Ваня, — уютно начала Груша. — Ты тоже, знаешь, мастак. Не шали так больше.
— Как? — промычал из какого-то тёплого облака.
— Ну и напужал ты меня вчерась. Как сидорова коза неслась. — Она хохотнула, но несколько делано.
Он сел так резко, что Груша не успела вынуть гребень, волосы дёрнуло.
— Чего ты подскочил? Да я поняла, что в шутку, поняла! Струхнула просто малость. Ночь, темно, вот сама себя и напужала.
