Так и летела кубарем, еле ноги унесла, думала, конец. Вот ведь чего в темноте себе напридумываешь.
Иван схватил её за руки:
— Не шастай в лес по ночам! Поняла?
Лицо его было искажено. Груше нечасто доводилось видеть своего тихого, безропотного мужа в таком гневе.
— Да ты чего, Ванюш…
— Не шастай, сказал!
— Да чего ж мне бояться? Ты ж тут один про́клятый. Но ты в разуме. Ванюш. Ты ведь пока в разуме?
Муж не отвечал, смотрел на лес.
— Ай, не жми мне так руки!
Он испугался, разжал её ладони. Груша ловила его взгляд:
— …Ты ж ещё в разуме, да? Ванька? Я ж не целовала тя. Ты должóн быть в разуме. А ну-ка, Иван? — Она крепко взяла его за подбородок, развернула лицом к себе:
— Иль ты с бабой какой помиловался?
Он смахнул её руку:
— Чушь какую-то порешь.
— Снюхался с кем?
— Ты чё! Дура.
— Кто ж тя терь знает! Я ж тя по ночам за ноги не держу. Я ж терь не знаю даже, где тя по ночам носит и что ты там творишь. Что ты уже натворил?!
Муж оттолкнул её. Груша заплакала, прижав к глазам косу. Он обнял её за плечи, склонился к её лицу:
— Груш… Ну Грунечка. Ну чушь ведь порешь. Ни с кем я не снюхался.
— Брехло, — хлюпнула в нос она. — Откуда мне знать.
— Ну. Вот же он я, в разуме. Поцеловал бы кто — так я бы уже… Вот так и знать.
— Брешешь.
— Не брешу. Я-то один такой. А тот — совсем другой…
Груша вдруг умолкла, отшатнулась, уставилась на него:
— Какой — тот? Какой — другой? Что — есть другой?
Иван понял, что брякнул лишнее, поднялся, глядя в лес:
— Пойду. Пора.
Жена схватила его за рукав:
— Там что, другой ещё шастает? Ванька? Он кто?
Муж отцепил её руки:
— Не болтайся ночью по лесу, сказал. Не вылазь — и всё.
— Ванька…
Но он отвёл её руки — и пропал в темноте, в провалах черноты и синевы деревьев. Не потревожил ни единой ветки.
Опять разлучённые, они чувствовали оба одно и то же: досаду и тревогу. Ночная встреча заглаживала обиды и волнения дня, дарила покой, как глоток воды. Но не в этот раз.
Иван пробирался через шорохи и тени ночи и сам, казалось, был до краёв наполнен дрожащей холодной тьмой. Тревожно было за всё сразу. За то, что Груша показалась барышне. За то, что проболтался. За то, что тот другой был другим. И ещё лес… Только этого не хватало. А вдруг правда вырубят?
Тело клонило и ломило, суставы крутило и выворачивало, ноги саднили. Двуногие движения становились шаткими и неверными. Он на миг привалился спиной к стволу, вздохнул и тут же снялся с места — хотелось уйти подальше. Наконец в чаще, где видеть его могли только филины да ночные мыши, упал на четвереньки. Теперь переход был лёгким, как дыхание, не то что год назад. Хорошо это или плохо, Иван предпочитал не думать: всё равно не изменишь. Постоял, обвыкся, понежился в этом другом теле, как в удобно разношенном армяке. Закинул голову, собрал губы трубочкой — и выпустил тревогу к самой луне.
— Вот он, Шершиной дом, — указал извозчик.
Алёша расплатился. Сердце стучало. Он не знал, как быть. Идти неторопливо, с гордо поднятой головой? («Я ведь не ворую! Чего мне стыдиться? Ничего в этом такого нет. Все приличные люди делают это, сказал Мишель».) Или юркнуть, втянув голову в плечи, побыстрее, пока никто не заметил, не заорал: «Ба! Ивин! Что — деньги пришёл занимать?»
Алёша решил идти гордо и не спеша. Прошёл мимо швейцара, дремавшего на стуле. Мимо лакея («Извольте доложить: граф Ивин — к господину Егошину»). И только у дверей квартиры в бельэтаже ощутил, как оцепенела шея, как скованы плечи. Алёша кашлянул. «Надо сразу дать ему понять… чтобы поставить на место… чтобы не вздумал…» Он воображал себе уже грязного старика в засаленном халате, с крючковатым носом, который… но дорисовать фантазию не успел. Господин средних лет уже встречал его в дверях.
— Граф Ивин! Какая честь. Прошу, проходите.
Гостиная была обставлена со вкусом. Модно одетый хозяин указал на кресла. Велел лакею подать трубку. Элегантный галстук подпирал щёки. Чёрные усы иронически изгибались над красноватыми губами. Глаза смотрели понимающе.
«А главное, приличного тона», — с облегчением подумал Алёша, садясь.
— Благодарю.
Он боялся вульгарного.
Подали напитки.
А когда господин Егошин сам умело взял быка за рога, то испытал к нему даже и благодарность: сам Алёша не знал, как и подступиться к трудному разговору. Но Егошин всем своим видом показывал, что разговор этот самый лёгкий и обычный. Деньги? Ну разумеется! Молодому человеку их нужно много. А папеньки и маменьки не всегда понимают. В их года жили иначе… Понятия были другие, и досуги тоже. Тогда на это смотрели иначе. Как будто в долгах было что-то постыдное.
— Только зачем же
