перила — отполированные множеством касаний, хотелось бы думать, но конечно, просто начищенные горничными: перила в доме переменили прошлым летом. Но лестница была той же. Края и ребра были смягчены полумраком. Захотелось сесть на ступеньку и уткнуть лицо в колени. Надо уехать. Пока всё не запуталось ещё больше. А собственно — что? Ничего ведь. Только чувство, что скоро жизнь — понятная и прочная — разлетится вдребезги. «Это зависит только от меня самой», — попробовала успокоить себя Мари. Но не успела самой себе признаться в том — и это пугало её больше всего, — что…
— Сестрица!
Мари обернулась на хрипловатый голос.
— Алёша, ты…
Мари подошла. Невольно поморщилась. Дыхание его кисло пахло вином. Брат выглядывал из-за двери. Щёки небритые. Глаза красные. Вид был страдальческий и виноватый. «Неужели этот грязноватый вонючий взрослый мужчина — тот же человек, что пухленький малыш Алёша, которого я тискала и ласкала? Как это умещается в голове?» Старые перила, розовый малыш, чувства: ушло навсегда, но никуда не делось. Неужели так со всем? Всё уходит — и никуда не девается?
— Хорош, — кривовато улыбнулась Мари сквозь тихий ужас, о котором Алёша не мог знать. — Хоть весело тебе было?
Она подошла, потрепала брата за стоявшие дыбом лохмы:
— Вот мужчины. И у них это называется развлекаться.
Алёша комически поморщился, выдавил улыбку:
— Ой, только не говори так громко.
— Бедняга. Я позову Анфису, чтобы подала тебе… Что тебе сейчас нужнее — рассол или кофе?
— Мари. — Алёша вдруг схватил её за руку. — Мари, не могла бы ты меня выручить?
Улыбка на её лице застыла. Но не сошла.
— Что случилось?
— Ой, что ты! Ничего! Ничего не случилось…
Но в глаза не смотрел.
— Я, честное слово… Я верну!.. Если бы только могла мне одолжить… Совсем ненадолго! Поверь!
— Погоди, ты о чём?
Алёша шумно обдал её запахом перегоревшего вина. Бессмысленный вопрос. О деньгах, о чём же ещё.
Сестра тоже вздохнула:
— Сколько ж?
— Немного.
— Алёша.
— Семь тысяч.
— Семь тысяч? Но…
Ей было неловко спросить зачем. Брат пожал плечами:
— Ну… А если я скажу, например, что хочу поступить в гвардию.
— Ты решил поступить в гвардию? — изумилась Мари. — Давно? Ты говорил об этом с Николя?
— Ещё нет. Поговорю! Так одолжишь?
— Что-нибудь придумаем, — пробормотала Мари.
— О! Спасибо тебе! Ты меня так выручила!
«Семь тысяч». Она стала спускаться по лестнице.
— Куда ты? — высунулся Алёша. — Только не говори maman и papa!
— Пить чай. Идёшь?
Но при слове «чай» Алёша позеленел, как дама во время качки, и кинулся к себе в комнату, как за борт. Донёсся звук рвоты.
Мари позавидовала брату. Самой хотелось вот так наклониться над умывальником или горшком — и вытошнить из себя всё-всё-всё и саму себя тоже.
«Надо уехать, вот и всё», — твёрдо нажала на ручку двери она и вошла в столовую.
Мама, папа и Оленька просияли навстречу. В начищенных боках самовара выгнуто отражалась уютная комната, кривые вазочки, чашки, тарелки на белой выгнутой скатерти. Мари села на отодвинутый лакеем стул. Звякали чашки, бормотали и плескали голоса. Мари думала о своём: «…И почему не говорить maman и papa про гвардию?» Она нахмурилась.
— Ты против? — громко удивилась мать.
Вопрос застал Мари врасплох, но отвечать наобум ей было не впервой, умение это было отточено на званых петербургских ужинах, и она покачала головой:
— Даже и не знаю.
Такой ответ обычно располагал собеседника развить свою мысль. «Заодно пойму, о чём шла речь». Но перебил отец:
— И что ж? — весело пожал плечами, намазывая горячую булочку маслом. Оно плавилось. — Просто вели управляющему продать…
Он запнулся на миг. Он уже не помнил сам, что было продано, что осталось:
— …что-нибудь. Вот и будут деньги. — И весело принялся жевать. — Пища богов.
«Деньги. Опять деньги». Мари взяла чашку, слишком пристально глядя на чай, волновавшийся коричневыми волнами в фарфоровых берегах.
— Что продать?
Скатерть топорщилась от крахмала. Солнце играло на серебряных приборах и стеклянных гранях. Жена была одета к лицу. Прислуга радовала глаз. Ничто не могло испортить ему настроения.
— Реши сама. — Он потянулся к сливочнику.
Оленька деликатно пилила ножом гренок, упираясь в него вилкой.
— Но, папа. — Мари решила объяснить всё сначала, на этот раз проще. Но как объяснить просто — чтобы не обидеть? Всё простое было грубым.
— А лес, например? — встряхнула кружевами на рукаве мать, берясь за чашку. — Все только и говорят об этом Шишкине. Он покупает лес как полоумный.
— Шишкин? — Мари не слыхала.
— Наш сосед. Теперь.
— А…
— Ты давно не была в Смоленске, дорогая. Бедный граф! Ему пришлось продать имение этому купчику.
— А…
— А самому поступить на службу.
