раны, если уж их не избежать, были бы лёгкими!
– Какая там война! – вздохнул Отто. – Прозит!
Он шумно проглотил бренди и продолжил:
– Парень заметно припадает на левую ногу. Похоже, у него врождённый подвывих. Помнишь, Дани, как Гильдебрандт рассказывал нам про разведчика-партизана? Припомни! Тот, что выносил раненых с танкового поля. Да ты же и сам его видел!
– Тот, что срезал с дерева Серафиму и её сына, – тихо отозвался Дани. – Тот, что бросал бомбы и гранаты нам под колёса.
– Не факт! – насторожился Отто.
– Тот, что взорвал подполковника Кёнига, – Гильдебрандт внезапно перестал улыбаться. – Темные волосы, синие глаза, правая нога заметно длиннее левой. Так?
– Да, – Отто зачем-то поднялся с места.
– Где ты видел его?
– На огороде, – Отто махнул рукой. – Он копался в грядках госпожи Фишер. Я подумал, это батрак.
– У русских не бывает батраков, – Гильдебрандт внезапно тоже сделался чрезвычайно озабоченным.
* * *
Чувствительный Алмос, вдумчивый Отто и отважный весельчак Гильдебрандт – всех убило миной. Напыщенного капитана Якоба тоже жаль. Хороший был солдат. Шаймоши, разумеется, выжил. Русские в таких случаях говорят так: дай Бог долгие лета. Только строгий и самодостаточный их Бог даёт каждому, взывающему к нему по собственному разумению, мало считаясь с содержанием молитв.
* * *
«У русских не бывает батраков» – это последнее, что я помню из нашей застольной беседы. Милостью всевышнего, я был освобождён от воспоминаний самого момента диверсии.
Я был весь перепачкан кровью, когда верный Шаймоши нашёл меня. Я буквально купался в крови своих товарищей. Мадьяры Отто Козьма, Ласло Якоб, Алмос Гаспар и немец Гильдебрант Хельвиг – все стали жертвами мины, подброшенной хромоногим партизаном. Проклятый Воронеж отнял у меня лучших товарищей. А мальчишка, его звали Вовка… Вы спросите: что стало с ним? Вы спросите: не распял ли я подлеца? Увы, не распял. Я его не нашёл. Долго ползая в крови с оторванной рукой, я собрал останки троих мадьяр и немецкого обера. Кое-что повисло на чудом уцелевшей яблоне. Например, там, как украшение на новогодней ёлке, красовалась верхняя часть торса любимого мною Алмоса. О! Он и в таком виде был вполне красив и, пожалуй, мог бы быть использован для украшения каминного зала какого-нибудь людоеда. Ха-ха-ха! Но я не нашёл ни одного ошмётка, ни лоскута, ни куска мяса, который можно было бы идентифицировать, как часть тела русского мальчишки по имени Вовка!
* * *
Ты, Подлесных, знаешь не понаслышке что такое боль. К тому времени, когда меня положили на операционный стол, майор Бергд Баум не спал три дня. За стеной госпитальной палатки выли раненые. Наркоз у врачей закончился задолго до того, как меня доставили в полевой госпиталь. В госпитальной палатке и вокруг неё пахло, как на скотобойне. Кисть моя была кое-как примотана к предплечью. Накладывая повязку, Шаймоши добросовестно помочился на неё. Майор Бергд Баум отсёк мою кисть топором. Я выл похлеще этого вот мальчишки, когда мне накладывали швы. Майор Бергд Баум называл это «подшить культю». Я выл и не слышал собственного воя. Я плакал. Я поклялся отомстить.
Первые две недели контузия мешала мне толком ориентироваться в пространстве. Меня сначала куда-то несли, потом везли, а впоследствии обо мне просто забыли. Я слышал, как время от времени где-то подо мной стучат колёсные пары. Я слышал вонь гниющей плоти и запах карболки. Санитар подавал мне судно. Рябая, русская девка из тех, что выполняют принудительные работы под страхом отправки в концлагерь, вытирала мою блевотину. Контузия помешала мне сразу понять, что состав движется в тыл. По счастью, военное время вносит в железнодорожное расписание свои коррективы. Состав с ранеными и отпускниками двигался медленно, на каждой стоянке подвергаясь обыску полевой жандармерии. Эти обстоятельства позволили мне прийти в себя, я получил возможность поразмыслить. Как только голова моя прояснилась, решение было принято быстро.
В один из дней, примерно через неделю после отправки из Курска – кажется, это была какая-то станция на границе с Белорусией, – я смог подняться и самостоятельно добрести до нужника. Полевая жандармерия не церемонилась с унтерами и рядовыми. Тыловая тля не смотрела на ордена. Всех легко раненных ссаживали с поезда. Каждого осматривали на предмет самострела. Я не стал дожидаться своей очереди. Сошел с поезда и отправился в канцелярию коменданта. Я надеялся, что контузию удастся скрыть. Обер-лейтенант, швабский хрыч, приказал мне отправляться на место и далее следовать согласно офицерскому билету – в Будапешт. Ха! Он приставил ко мне конвойных! Ко мне! Тыловая крыса решила, что чахоточный баварец и сопляк из Дрездена могут помешать осуществлению моих планов! Впрочем, мне крупно повезло. В ту же ночь на заставленную составами станцию совершили налёт партизаны. В действиях так называемого мирного населения, если уж оно берётся за оружие, больше шума, чем здравого смысла. Один из составов – кстати, совершенно пустой – им удалось пустить под откос на подходе к станции, что на несколько часов парализовало работу железнодорожных войск. Им удалось перебить часть золотушных тыловиков, из тех, что не способны к несению службы в передовых частях. Тяжело раненные и увечные в моём эшелоне насмерть перепугались. Ценой немалых усилий жандармам удалось предотвратить панику. Особенно сильно раненых пугали звуки разрывов. Но я-то! Я! Ха! Я слышал лишь шипение и отдалённый гул, напоминающий звуки дальней грозы. Так, я понял, что отчасти оглох.
Многих партизан переловили. Некоторых вздёрнули сразу. Других, после дознания, приговорили к расстрелу. Я с каждым часом чувствовал себя всё лучше. Вынужденное бездействие томило меня, и я снова отправился к коменданту с просьбой найти мне применение. Язвительный шваб предложил мне командование расстрельной командой. Я согласился.
Мне придали взвод жандармов – надменных, сытых и слишком гуманных. Партизан в подвале комендатуры было, что рыб в садке. Для начала их выгнали копать могильный ров. Русские работали медленно. Пришлось их поторопить. Так, первые двое расстрелянных легли поверх своих же, погибших при налёте товарищей. Тогда и только тогда остальные зашевелились. Забавно! Они словно желали поскорее умереть! Пожалуй, это свойство всех русских. Воюя в России, я понял, что роднит вас с дикарями. Лёгкое отношение к смерти! Является ли это следствием дикости или глубокой веры? Скорее всего, первое, потому что большевики запретили народу использовать храмы по прямому назначению. Как-то вы обходитесь без веры, но смерти не боитесь?
Итак, я выстроил расстрельную команду. Жандармы подняли оружие и… Наше мероприятие прервал вой сирены ПВО. Все, и приговоренные и палачи, кинулись врассыпную. Часть жандармов укрылась в могильном рву, прикрыв свои ещё живые тела,
