лучше, если бы Бирен устроился тогда на гражданскую службу. И не возникала б перед глазами картина его страшной гибели. Эти видения будут преследовать бабу Шьямлала до самой смерти. Ну а если скоро придет и его час, что станет с женой и дочкой?.. Подаянием не прокормишься.
Занятый мыслями, бабу Шьямлал не замечал, как город погружался в темноту. Теперь это был не город, а раскинувшийся на тысячи миль безбрежный океан, вздымающийся грозными валами… И затерянный среди рокочущей водной пустыни кораблик, уже наполовину погрузившийся в воду. Один-единственный в бескрайнем просторе! Потерявший управление, со сломанными мачтами… Еще одна волна — и он навеки исчезнет в морской пучине!
По улицам катятся людские потоки, сливаясь с бескрайним человеческим морем огромного города. Стараясь удержаться на поверхности, люди отчаянно работают руками и ногами, но все их усилия напрасны: помощи им ждать неоткуда. И нигде не видно берега, куда можно было бы пристать.
Тысячи… сотни тысяч… Они словно соломинки в безбрежном океане — беззащитные, беспомощные. Кто кому и кем доводится — не имеет значения. Муж ты или отец — какая разница? Родственные связи здесь теряются и исчезают. В течение многих веков эти связи поддерживались чувством сострадания и милосердия, самим понятием семьи. И сколько мужчин так и не стали бы мужьями и отцами, если б их сердце не тронула женская слеза, если б их не поддерживала семья, которая давала им силы выжить, выстоять.
Всякие мысли лезли в голову в такие минуты. Ну вот, скажем, если б Самира перестала чтить его как отца и, выйдя из подчинения, принялась самостоятельно искать свой путь в жизни? Что стало бы с нею? А может, и сумела бы она добиться лучшей жизни? Что он дал им как отец и как муж? Они знали только бесконечные лишения, огорчения, нехватки да недостатки.
Какое же оно пустынное — людское море! Бабу Шьямлал внимательно глядел вокруг — запруженные людьми шумные улицы, с грохотом проносящиеся мимо автобусы, легковые машины, моторикши, выстроившиеся вдоль тротуаров здания, подобно муравейникам кишащие людьми, у которых нет ни своей жизни, ни своих желаний, ни помыслов и надежд, ни, наконец, свободы. Есть лишь взметнувшаяся до самого неба башня из живых людей, каждый из которых обеими ногами упирается в плечи того, кто стоит ниже. На плечах сотен миллионов, что образуют основание башни, стоят следующие, на них другие — и так до самого неба! Того, кто не выдерживает или у кого начинают дрожать ноги, ждет расправа: жестокий надсмотрщик с тяжелым бичом в руках швыряет его вниз, точно кусок протухшего мяса, а на его место тотчас же ставит другого человека… А вокруг башни, утоляя жажду своей же кровью, валяются те, кто оказался выброшен. И для лежащего рядом ни у кого не осталось ни малейшего сострадания…
Бабу Шьямлал очнулся, лишь когда над самым его ухом раздался голос полицейского:
— Куда идете?
— Никуда…
— Где живете?
— Да тут, в переулке, что позади…
— А что же вы здесь делаете?.. Ах, гуляете, дышите свежим воздухом?! Это в глухую-то полночь! А ну пошел отсюда!
Бабу Шьямлал молча повернулся и побрел к себе. Дом встретил его необычной тишиной. Жена, как всегда, рассматривала гороскоп, Самира спала.
— Где был? — поднимая глаза, спросила Рамми.
— Так… Прогулялся немного, — и, опираясь руками о колени, устало опустился на кровать.
— Не нравится мне тут, ни к чему душа не лежит, — с горечью в голосе проговорила жена. — Может, назад вернуться нам?
— Чего мы там забыли? Нет, уезжать нам никак нельзя.
— Пожалуй…
— Харбанс приходил?
— Нет.
— В Бомбей, думаю, надо съездить… Может, Харбанс даст немного взаймы. Я отдам потом.
— Спрошу.
— Нет, пожалуй, не надо… Все равно не даст.
— Ладно, не буду, — вздохнув, согласилась жена, и Шьямлал прилег на кровать. Рамми свернулась калачиком на циновке, что лежала рядом.
— Послушай, — начала она.
— Что?
— Помнишь вечер, когда к нам постучали? С той самой ночи тревожно мне.
— Мне тоже. И неизвестно отчего… Одолевает страх — и все тут. Ну уж теперь-то, наверно, ничего не случится. Что судьбою отмерено нам, все уже свершилось.
— Оставь ты эти свои мысли, ради бога. А вот у меня, чуть услышу шаги, сердце так и заколотится: «Ну наконец-то…» Въехала в переулок повозка или машина, первая мысль: «Он!» Остановился кто у двери, а я уже вся в ожидании. — Рамми всхлипнула. — Материнское сердце — вещун, отец Бирена, а оно мне подсказывает: вернется он, непременно вернется. — И она снова заплакала.
Бабу Шьямлал молчал. Он даже не пытался успокоить ее. У него уже не было слов, которые могли бы дать ей утешение. Так у них повелось теперь: слезы душат — выплачься, силы оставят — затихнешь. Никто никого не убеждал и не уговаривал. Все, что можно сказать, было сказано. Осталось только одно желание — остаться наедине со своими мыслями. Несчастье убило даже то немногое, что связывало их. Оно иссушило душу, лишило желаний и сил. Внутренне опустошенные, они уже ничего не могли дать друг другу и продолжали жить вместе лишь по привычке.
Дело об исчезновении курсанта Бирендранатха продолжало свой путь по официальным каналам. Бабу Шьямлал уже получил несколько конвертов с извещениями о том, что обнаружить курсанта пока не удалось. На запросы, направленные в Сингапур, Малайю, Бирму и Восточный Пакистан, последовал отрицательный ответ.
Пришло также письмо с сообщением о результатах расследования, проведенного департаментом полиции. В письме говорилось, что расследование, проведенное во всех пунктах по маршруту движения судна, положительных результатов не дало. Ничего нового не принесли и радиограммы, направленные всем судам, проходившим через Бенгальский залив.
Наконец Харбанс принес свежие вести: власти намерены объявить Бирена погибшим. Обнаружить следы пропавшего не удалось. В конце концов, не могут же его искать бесконечно. От командира корабля, на котором служил Бирен, в Главное управление поступил рапорт с предложением объявить Бирена погибшим. Вместе с рапортом в Дели отправлены чемодан погибшего и его личные вещи. Родные могут получить их в любое удобное для них время.
Пока муж все это рассказывал, Тара не проронила ни слова. Вид у нее был испуганный.
— Ради всего святого, не говори ничего нашим. Такого удара родители не перенесут.
— Все равно они узнают, — пытался возражать Харбанс. — Не от меня, так от других.
— Ну, чем позже узнают, тем лучше. А пока мама все еще надеется. Конечно, со временем надежды рассеются сами собой. Но тогда уж будет легче…
— Ну а что такого, если сейчас?
— Нет, только не сейчас.
— Сейчас или позже — все равно ведь узнают, — не сдавался
