если только не считать талантом покупку водорослей и арахиса в кокосовой глазури в азиатском супермаркете.
Мост Искусств – это пешеходный мост, соединяющий Академию изящных искусств с Лувром. Как и многие другие похожие на студентов молодые люди, мы сели на землю, поставив коробку «макарон» перед нами.
Как-то я проболталась Манубрио, что боюсь высоты. Она сказала, что такой страх называется акрофобией. По ее мнению, это могло свидетельствовать о том, что моя жизнь слишком определенна и что я всячески стараюсь не подвергать себя риску, например я никогда не говорю того, что на самом деле думаю. Лечение тут простое: не следует гнать от себя страх – его нужно просто принять. Держаться на гребне волны, балансируя на доске для серфинга. К примеру, потихоньку подходить к офисному окну и наконец глянуть вниз. Выйти на террасу последнего этажа. Если предоставится случай, сесть в самолет. Со временем сердцебиение и холодный пот должны исчезнуть. Мой офис находится всего на третьем этаже, но даже под пытками я бы не стала смотреть вниз. Еще не хватало, чтобы мне потом пришлось ползти к столу на карачках или ложиться на пол и кричать. Ну уж нет. Через несколько недель, для пущей правдоподобности, я заверила Манубрио, что ее инструкции возымели эффект и страх прошел. Я решила оставить его при себе.
Сейчас я смотрю на Виктора, чтобы взгляд ненароком не упал на текущую под нами воду.
– Ты готова? – спрашивает он, прежде чем поднять крышку коробки и достать безупречное пирожное.
Он берет шоколадное, я – фисташковое. Оно меньше и легче тех, которые делаю я, а две плотно прилегающие друг к другу меренги настолько воздушные, что моментально надламываются. Как на настоящей дегустации, я закрываю глаза, чтобы сосредоточиться. Ганаш плотный, но тает во рту, он ласкает нёбо, а затем сливается с рассыпчатым безе – во рту остается мягкое насыщенное послевкусие. Как в те минуты, когда тетя внезапно обнимала меня, окутывая постоянно меняющимся ароматом: запахом талька, флердоранжа, индийского сандала.
Я перехожу от одного пирожного к другому, не переводя дыхания, пытаясь с закрытыми глазами угадать вкус.
– Так каков результат твоей технической экспертизы, шеф? – спрашивает наконец Виктор.
– Думаю, для описания этих «макарон» не хватит всех имеющихся в моем словарном запасе прилагательных.
– Какая ущемленная в правах категория. Мы должны создать комитет. Больше слов для пирожных «макарон»! Попирать их права недопустимо!
Он поправляет берет на голове.
– Значит, ты умеешь их готовить?
– Более-менее.
– Как это?
Как это? Мир останавливается, время меняет форму, расширяется, сворачивается. Тесто как бархатный покров, в который мне хочется закутаться. Я, как алхимик, преобразую материю. Как рассказать ему, что пребывание на кухне меня вдохновляет, чтобы это не прозвучало смешно? Что, когда пирог не поднимается или слоеное тесто крошится, я страдаю, будто это живое существо, растение со сломанной веткой, выпавшая из гнезда птица?
– Это приятно, – отвечаю я. – Но дома их никто не ест, поэтому я больше не готовлю.
– Жаль. А я бы ел.
Осталось только два пирожных, и наши пальцы соприкасаются, когда мы тянемся к ним. Я позволяю смущению утихнуть, а затем указываю на его телефон и спрашиваю, нет ли случайно каких-нибудь новостей от тети. Кажется, нет.
Сейчас воскресенье, вторая половина дня, у меня на совести двенадцать съеденных «макарон», а в придачу я имею слабый характер и почти наверняка конституцию по типу «груша». Я сижу на мосту, который, возможно, скоро рухнет, тетя продолжает держать меня в напряжении, и я волнуюсь. Чтобы как-то приободрить себя, я решаю поговорить о ней. И хотя Виктор меня ни о чем не спрашивал, начинаю рассказывать – к моему великому изумлению, на свободном английском. Он смотрит на меня спокойно – похоже, он не особо стремится к тому, чтобы разговор сфокусировался на какой-то теме, куда-то зашел, завершился. И тут я начинаю говорить о театре, да так, что не в силах остановиться. Рассказываю о спектаклях, которые смотрела, о своем увлечении сценой, почти равном увлечению кондитерским делом, рассказываю, что продолжала думать об этом даже после исчезновения тети, что практиковалась тайно и что после лицея пошла на прослушивание в Академию актерского мастерства, но меня туда не взяли.
Виктор слегка разочарованно кривится, однако небо не падает нам на головы, мост не обрушивается, воздух, которым мы дышим, все еще полон кислорода. Я призналась во всем и до сих пор жива. Только вот почему я призналась в этом именно ему?
– В общем, ты сдалась, – говорит он.
– Было бы глупо упорствовать.
– Не знаю. До какого момента упорствовать – глупо?
Мы молчим. Действительно, до какого момента?
– Однажды я посмотрел это слово в словаре, – говорит он. – Упорство можно толковать двойственно: как ригидную закостенелость и как настойчивость в достижении поставленных целей.
Вопрос в следующем: как нам понять, какие цели ставить? В этом деле я доверяла своему отцу. Разве наши родители не знают больше, чем мы? Они знают нас лучше, чем кто-либо другой, наблюдают за нами задолго до того, как мы понимаем, что находимся под присмотром. У них должно быть четкое представление о том, какой выбор для нас лучше. Мне хотелось спросить, согласен ли Виктор с этим, но что он подумает? Он моложе меня, но кажется гораздо более зрелым. Уверена, уж он-то делает выбор самостоятельно. А я – в тридцать лет все еще говорю о родителях! Как минимум он назвал бы меня католичкой. Кроме того, мне не хотелось упоминать брата.
– И что было потом? – интересуется Виктор.
Я стараюсь не обращать внимания на скрип деревянного моста, раздающийся всякий раз, когда кто-то проходит мимо. Стараюсь не думать о реке, текущей под нами, и моих скудных навыках серфинга.
– Я поступила на юридический факультет, чтобы стать адвокатом, как мой отец, но не сложилось. Поэтому я перешла на экономический факультет. А сейчас работаю в маркетинге.
Виктор говорит, ему жаль, что я оставила свои театральные попытки. Но я уверяю его, что и так счастлива.
– Ты? – Он смотрит на Сену под нами.
– В сентябре я выхожу замуж.
Виктор смотрит на мое кольцо.
– Такое большое, как глаз акулы-молота.
– Разве это называется не рыба-молот?
Выясняется, что рыба-молот – самая крупная разновидность семейства молотоголовых акул. Считается, что она видит лучше, чем другие акулы, благодаря расположенным по бокам головы глазам. На самом деле это происходит благодаря ампулам Лоренцини – особым органам чувств, с помощью которых она может улавливать излучаемые добычей электрические поля и даже находить спрятанных в песке скатов. Виктор несколько раз задается вопросом, не спрятан ли где-нибудь и у нас подобный орган, способный улавливать импульсы электрического поля сердец других людей. Он считает, такое возможно. Электрическое поле сердца самое мощное в нашем теле, объясняет он, в пять тысяч раз сильнее, чем поле мозга.
Мне всегда нравились подобные теории. И Виктор с его круглыми глазами, освещенными весенним солнцем, вдруг кажется мне красивым. Да, я нахожу его привлекательным, несмотря на то, что он забавный и у него непропорциональные, будто не до конца сформированные черты лица.
Я призналась ему в том, о чем никогда не говорила с Бернардо, сама не понимаю почему.
– В любом случае у тебя, должно быть, очень богатый парень. Он адвокат?
– Откуда ты знаешь?
– Ты же у нас эксперт по судоку: любишь, когда все логично…
– А ты? – спрашиваю я. – Какая у тебя семья?
Он пожимает плечами, запрокидывает голову, цокает языком.
– У меня нет семьи.
Весенний воскресный день, часы показывают три сорок пять. Мой отец, должно быть, сейчас работает в кабинете или что-то читает, сидя в велюровом кресле в гостиной. Мне хотелось бы спросить его, слышал ли он когда-нибудь об ампулах Лоренцини. Действительно ли у нас есть секретный орган, способный улавливать электрическую активность чужих сердец и даже «зарытые в песок» настроения?
Ощущал ли кто-нибудь энергию моего сердца? К примеру, вечерами в гостиной, когда я притворяюсь, что решаю судоку, хотя на самом деле представляю себя на краю пропасти, в которую хочется прыгнуть.
