Или в офисе, когда коллеги шутят и смеются возле кофейного аппарата, а мое единственное желание – провалиться под линолеум, чтобы только не встречаться с грядущим, в котором у меня не будет выбора. Или когда мать смотрит в тарелку и говорит, что не голодна. Если электрическое поле сердца на самом деле существует и мы способны его чувствовать, но при этом моего поля никто не ощущает, значит ли это, что я слишком глубоко закопалась в песок?
Почему мне всегда хочется казаться счастливой?
Я спросила бы у отца еще кое-что: где сейчас может быть моя тетя? Я бы призналась, что нахожусь здесь ради нее, если бы не знала, что он расстроится из-за этого надолго – может быть, навсегда.
– Попробуем еще раз? – спрашивает Виктор, уже держа указательный палец на дверном звонке.
На этот раз домофон издает свистящий звук.
– Bonjour, – отвечает кто-то.
Свист переходит в металлическое жужжание.
– Это Олива! – говорю я по-итальянски.
Вроде бы слышен голос, но ни интонации, ни слов разобрать невозможно. Дверь открывается. Мое сердце стучит все быстрее. Тетя! Мы здесь! Я толкаю дверь и решительно шагаю вперед.
Сырой дворик остался прежним: стены увиты плющом, а в углу, возле мусорных баков, припаркованы велосипеды. Я вспоминаю дорогу – и поворачиваю налево. Виктор следует за мной по неровным ступеням большой и скользкой каменной лестницы. Мы доходим до пятого этажа, сворачиваем в низкий покосившийся коридор и останавливаемся перед дверью квартиры. Она наполовину открыта.
Стук сердца отдается в ушах так сильно, что я не слышу слов, которые произносит Виктор. Когда дверь вдруг открывается полностью, мы видим на пороге высокого мужчину средних лет. Судя по чертам лица, он индус.
– Bonjour, – обращается он к нам с улыбкой.
Я объясняю ему по-английски, что ищу Вивьен. Вивьен Вилла.
– Вивьен! – Лицо мужчины озаряет улыбка, глаза ползут наверх. Он раскрывает объятия: – Entrez, entrez, s’il vous plaît [42].
Я неуверенно смотрю на Виктора, но мужчина уже сделал несколько шагов по коридору, повернувшись к нам спиной.
– Ты знаешь французский? – шепчу я.
Виктор кивает, хотя вид у него не слишком уверенный.
Мы входим в узкий коридор, который ведет в небольшую гостиную. Я сразу понимаю, что квартира заполнена десятками написанных маслом разного размера картин с птицами различных видов. Мужчина передвигает несколько холстов, чтобы освободить нам место на диване.
Он жестом предлагает нам сесть, а сам остается стоять.
– Прошу прощения, – говорит он. – Здесь тесновато.
К моему облегчению, он сказал это по-английски. Послеполуденное солнце заливает комнату, и почему-то мне становится легче. Я смотрю в окно: когда я была маленькой, я представляла себя летающей на планере над этими крышами. Теперь мне становится страшно от одной только мысли об этом. На всякий случай я делаю три быстрых вдоха.
– Колибри Елены! – восклицает Виктор, указывая на крошечную синюю птичку на холсте.
Хозяин дома, кажется, удивлен.
– Верно, Меллисуга Хелена. Самая маленькая птица в мире.
– Это ваши? – спрашивает Виктор.
Мужчина кивает и застенчиво улыбается, глядя на нас.
Птицы парят на цветном фоне, который выполнен в стиле, похожем на фовизм. Вивьен постоянно говорила о нем: неправильные пропорции, несочетающиеся цвета, размытые очертания, отсутствие перспективы – все это, по ее мнению, давало невероятный эмоциональный заряд. Созерцание работ Матисса и Дерена наполняло ее «первозданной радостью». Однажды она подарила мне каталог с какой-то выставки, и я до сих пор листаю его, когда мне грустно.
– Вы когда-нибудь рисовали фламинго? – спрашиваю я.
– Когда-то я написал на огромном холсте композицию из пяти или шести фламинго, – отвечает художник. – Но я продал ее. Уже не помню кому. Всегда забываю, кому продаю свои картины. Соматизация расставания. Но если тебе нравятся фламинго, ты обязательно должна посетить Камарг [43].
– Мое любимое животное – древесная лягушка, – говорит Виктор. – Она обитает в Канаде и может впадать в спячку. Когда температура опускается ниже нуля, она покрывается льдом: ее сердце перестает биться и она больше не дышит. Но стоит льду растаять, она воскресает.
– Прекрасная метафора для нашего внутреннего Я. – Мужчина оживляется. – Иногда оно всю жизнь спрятано где-то глубоко, но если вы все-таки до него доберетесь, то обнаружите, что оно до сих трепещет и жаждет вас удивить.
– Моя тетя живет здесь, с вами?
Может быть, она там, в спальне, или в крохотной ванной, похожей на санузел под палубой корабля.
Художник с высоты своего почти двухметрового роста качает головой.
– Ее здесь нет? – вздыхаю я.
Вместо ответа он предлагает нам кофе. Мне хочется отказаться, но Виктор охотно соглашается.
– Моя тетя жила здесь… – настаиваю я, следуя за хозяином дома до порога маленькой кухни. – И раз ее фамилия до сих пор значится на домофоне…
– Расскажу тебе одну занятную историю, – говорит он, орудуя кофеваркой.
Я вижу зарядное устройство, подходящее моему телефону, и хозяин разрешает мне им воспользоваться. Пока я втыкаю вилку в розетку, художник объясняет, что всю жизнь мечтал о собственном доме, но, как мы знаем, зарабатывать на жизнь искусством непросто.
– Пока кто-то важный не заявит, что ваши картины чего-то стоят, для других они не будут иметь никакой ценности. Почти никто не доверяет собственному мнению. И мало кто верит в интуицию. Но твоя бабушка, например, одна из них.
– Моя тетя.
– Прости, твоя тетя.
Когда они познакомились, рассказывает он, Вивьен сразу же заинтересовалась его творчеством, посетила мастерскую и купила картину по ею же назначенной очень высокой цене.
– И успеха она достигла именно благодаря тому, что доверяет своей интуиции.
– Успеха?
Для меня это новость. Какого еще успеха? И связано ли это с ее исчезновением?
– Мы с Вивьен сразу поняли друг друга. Я уехал из Бомбея, когда мне было всего восемнадцать, и больше туда не возвращался. Мои родители, наверное, думают, что я умер. Возможно, они и сами уже умерли. Страшно это говорить, но мне все равно. Они не верили, что я смогу стать художником. В нашей касте никогда не было художников. Родители не верили и во многие другие вещи, которые меня касались. Они хотели, чтобы я был другим. Я не имел свободы быть самим собой. И этим они убивали меня.
Кофе начинает закипать, хозяин наливает его в три желтые чашки и ставит их на поднос. Я иду за ним обратно в гостиную, где Виктор рассматривает полотно с изображением аиста.
– Потом я наконец-то начал понемногу зарабатывать своими картинами, но на заре чего? Моих сорока? Тогда я стал искать съемную квартиру поближе к центру. Твоя тетя предложила мне это жилье. Она к тому времени уже решила переехать и купить себе что-нибудь в другом месте, потому что владелец отказался продавать ей эту квартиру. Вивьен хотела передать эстафету тому, кто этого заслуживает, и выбрала меня.
Моя тетя купила дом в Париже? Я боюсь, что он потеряет нить повествования, поэтому не смею перебивать. К тому же мне не хочется, чтобы он догадался, что я совсем ничего о ней не знаю. Точнее, знаю все меньше и меньше.
Художник объясняет, что, как только он переехал сюда, сразу позвонил администратору жилого комплекса в Нормандию, желая получить такую же, как у других жильцов, латунную табличку на домофон и на почтовый ящик. Его заверили, что все пришлют в течение недели. А пока он написал свое имя на стикере и приклеил его на почтовый ящик, чтобы закрыть фамилию тети. Однако следующим вечером стикер пропал. И так несколько дней: утром он клеил стикер, а вечером его уже не было. Через несколько недель ему позвонили из компании, производящей таблички. «Ваше имя есть на почтовом ящике? – спросили его. – Иначе вы не сможете ничего получить».
Он смеется с каким-то свистом.
– И знаете, что я сделал?
– Вы лично поехали за табличкой в Нормандию?
– Да нет… проще, – отвечает художник, выпив кофе одним глотком. – Я сменил имя. Если гора не идет к Магомету… Чувствуете
