свернулся роящейся тучей, у солнца выросло жало, и ее облепили пчелы. Они были повсюду: в ее глазах и ушах, в волосах и подмышках. Она бросилась прочь со всех ног, отчаянно размахивая руками, а когда добежала до дома, пчелы благополучно вернулись в свой улей, и волдыри сошли с тела, словно по волшебству. Как будто ничего и не было вовсе. Через час мама спросила: «Милая, а где…» – и они помчались к ним вместе, помчались туда, где сестра лежала на берегу, накрыв собой брата, оба были изжалены почти до смерти – в ожидании помощи, которая непременно придет, милая, а где?• • •
Жизненный опыт: Меня проглотил бегемот.
«Не было никакого четкого перехода, не было ощущения приближающейся опасности. Просто я вдруг как будто ослеп и оглох».
Пару лет назад, размышляла она, эта история произвела бы фурор. О ней говорили бы все и всюду на протяжении недель: внезапный разлом, зуб новой реальности, крушащий ребра, зеленовато-черный запах некоей окончательной акватории, где ты потерялся, наверное, навсегда. Но теперь нас всех так или иначе заглатывал бегемот. Ну и что? Это жизнь.
• • •
«У тебя совершенно мертвое лицо», – сказал муж, наблюдая ее смертельную онлайн-схватку с неким деятелем, который из всех существующих во Вселенной сочетаний слов выбрал себе имя пользователя генри хиггинс был абьюзером. «Как у какой-нибудь чревовещательской куклы. Или у куклы из детских кошмаров. Абсолютно пустое и мертвое». Ее обидели эти слова. Он всегда говорил что-то подобное в те минуты, когда она ощущала себя наиболее живой.
• • •
Ее двоюродный брат был аутистом. Он родился на год раньше ее, в те времена, когда всю вину еще возлагали на матерей-холодильников. Пока он окончательно не замкнулся и его не отправили в интернат, ее тетя оборудовала для него миниатюрную кухню – как настоящую, только игрушечную – в подвале своего особняка. Почему-то все были уверены, что этот яркий, упорядоченный уголок жизнеподобия поможет ему пробиться в реальную жизнь. Маленькие пластмассовые отбивные на косточке в форме Южной Америки, блестящие от росы кукурузные початки, поддельные консервные банки с настоящими этикетками. Но ему это было неинтересно, его влекла только музыка, он бил себя по вискам в ритме мелодии, а когда чуть подрос и принялся выводить звук на полную мощность, им стало ясно, что они все понимали наоборот: реальная жизнь была в нем и пыталась пробиться сквозь его миниатюрное тельце, сквозь пластмассовые отбивные, сквозь блестящие от росы кукурузные початки.
• • •
И еще кое-что странное: его заставляли носить, как подвеску на шее, маленький портативный компьютер со всеми буквами алфавита, хотя он был невербальным. Они верили, что когда-нибудь что-то подвигнет его – либо отчаянная надежда в их лицах, либо его величество случай, либо некая сила упорства, заключенная в самом языке, – набрать на экране то, что они называли реальным миром.
• • •
Кто бы знал, что однажды машина бессмыслицы выдаст фразу В. Европе. Одна. Гомосятина, и что, когда она в следующий раз увидит отца, он положит руку ей на плечо и, с предельной серьезностью глядя ей прямо в глаза, произнесет слова В. Европе. Одна. Гомосятина, явно надеясь на ее понимающий отклик. Так сказали в машине бессмыслицы, пояснит он, а там всегда говорят только правду.
Она сначала опешит, лишившись дара речи, а потом обратится за подходящим ответом к своей собственной машине бессмыслицы, подхватит бумажку, которую та радостно выплюнет ей на ладонь, и скажет ему: обсоси ядовитую письку, мой сладкий
• • •
Точно ли это была только его вина? В последнее время ей стало казаться, что все до единого мужчины на этой планете готовы лопнуть от переизбытка своего драгоценного мнения, перенятого от каких-то других мужчин с теми же самыми убеждениями. «Слушай, мам, ты бы проверила папину аптечку, – сказала она в очередном еженедельном разговоре с мамой по телефону. – Просто чтобы убедиться, что он не принимает тайком никакие пилюльки с идиотским названием вроде «Убей ее логикой 5000 + никотиновая кислота».
Приступ кашля помешал ей продолжить; один из ее утренних ноотропов застрял комом в горле и не желал проходить дальше ни за деньги, ни по любви. Откашлявшись, она услышала звук быстрых маминых шагов в коридоре на втором этаже. Услышала, как открывается зеркальный шкафчик, что разрезает лицо пополам. «Вроде бы ничего нет… А почему ты спросила?»
«Я за него беспокоюсь. После выборов у него все время такое лицо… слишком красное».
«Ой, милая, у него всегда было такое лицо, – уверила ее мама, чей голос почти заглушал ее собственные непрерывные покашливания. – Даже когда мы с твоим папой только познакомились, он уже был весь красный».
• • •
«Да, у твоего папы крепко промыты мозги», – заявил ее муж, после чего, морщась от боли, вскарабкался на скейтборд и осторожно поехал из гостиной в кухню. Он утратил способность нормально ходить из-за новой программы физических упражнений, которую называл «Приучением щенка срать где надо» и практиковал в полной секретности в каком-то почти подпольном, почти сектантском спортзале, известном как «Зоопарк»; она пыталась его расспросить, но он упорно молчал.
• • •
После обеда ее отец садился смотреть вестерны, чтобы день длился дольше – пока Джон Уэйн расхаживал по Мейн-стрит, солнце оставалось на небе. Она тоже испробовала этот способ, и он снова сработал. В голосе Уэйна потягивались и зевали ленивые рыжие псы. В посвященной ему статье на Википедии, которую она открыла на телефоне, сообщалось обо всем плохом, что он сделал в жизни, и о его раке, который он заработал на съемках в Юте, неподалеку от испытательного ядерного полигона. Пока он оставался на телеэкранах, он рождался опять и опять, сотни раз, и получал при рождении имя Мэрион. Джоан Дидион продолжала брать у него интервью в Мехико. На его могильном камне были навечно высечены слова: Завтрашний день – самое важное в жизни. Он приходит к нам в полночь, свежий и чистый. И день продолжался в послеполуденной неге, и она запостила в Сеть фотографию Уэйна в роли Чингисхана, и стояла на собственной тени ровно в полдень на Мейн-стрит, и завтрашний день не пришел.
• • •
Никогда раньше наши политики не были настолько искренними и простыми, настолько близкими к народу. «Кстати, хот-доги – это моя любимая еда, – заявил один из них. – Самая любимая еда. Сразу за ними идут гамбургеры. И все удивляются: вы не любите стейки? Я люблю стейки, но хот-доги мне нравятся больше. Хот-доги и гамбургеры». И мы трепетали от радости узнавания, и смутные мысли о будущем голосовании обретали весомость и четкость у нас в головах, потому что мы тоже любили хот-доги и гамбургеры. Мы были простыми, обычными людьми, на
