что то, что, по моему мнению, является одним из величайших творений человечества, не стоит и выеденного яйца. И вы прекрасно понимаете, что это вовсе не из-за того, что века уничтожили это сооружение. Вовсе не из-за того, что завершенное произведение архитектуры кануло в Лету, вы понимаете? Сам я это понимаю. В этот момент я понял, почему почти сразу после окончания строительства Ангор Вата Камбоджа ринулась в буддизм. После Ангор Вата надо было только закрыть глаза, сидя на кольцах свернувшейся клубком кобры, которая защитит вас наподобие Чакимуни, выпрямив шею. Или же, как это уже делали, построить Байон, который устремится к небу, превзойдя высотой Ангор Ват, пятьдесят два раза повторить отсутствующий взгляд Боддисатвы, воздвигнуть самый умиротворенный и самый отчаянный памятник, который отрицает самого себя по мере его создания. Это не абсурдное отчаяние архитектуры, провозглашающей небытие всего, безумное утверждение могущества человека, который строит и в то же время провозглашает всем и вся, что не стоит не только пальцем о палец ударить, но даже открывать глаза…
Но вы не понимаете. Все это пустяки. Я смеюсь над Ангором. Я не Шатобриан, стоящий перед руинами Афин, империй, Парижа, Ниневии и Вавилона… Не любовник у смертного одра своей умершей возлюбленной, отчаявшийся оттого, что красота умирает, а любовь проходит. Это не так. Ангор — это место моих терзаний. Место, где я сломался. Ангор словно женщина: она всегда другая. Другая, наделенная такой красотою, такой нежностью… А что же я сам? Тут-то я и теряюсь. Это неудержимое стремление закрыть глаза, ничего не слышать, замкнуться в себе, погрузиться в этот мир — влажный и теплый, раствориться, купаться в восхитительном млечном море, откуда мы родом, которое превращается в масло, силами неразличимых добра и зла, ведомых рукой великого Индры. Обрести первоначальное молчание, забыть слово «я», постепенно приближаться к тому месту, где завтра будет рассеян мой прах. И чтобы ничего не существовало. Чтобы ничего не происходило, разве что по случайности, в течение секунды, чтобы затем забыть о происшедшем. Эти люди говорили о восточном эротизме. Они даже не понимают, о чем говорят. А вы, доктор, понимаете мою смерть в Камбодже? Это особенная страна. Смерть там — это возвращение. Смерть в этой стране означает небытие. Любовь там означает смерть. Какая нега, какой соблазн… Это смерть старого Шак Смока, который покинул мир со словами: «Я обрету музыку». И я прекрасно понимаю, что он говорил о той музыке, которую слышал в чреве своей матери… Доктор, я умру… Который час? Мне не больно. Как моя нога? Я ее не вижу, я больше ничего не чувствую. Я умираю. Я не готов к смерти, я ни о чем не думал. Вчера, перед лицом этой мумии, я был далек как от смерти, так и от этого мертвеца, Ментуемхата. Как можно умереть, не зная, что умираешь? Восстань, ты не умер. Встань, чтобы жить, ты не умер. И вот передо мной смерть Ментуемхата, смерть, благодаря которой каждый человек и судьба каждого человека неожиданно приобретает консистенцию гранита, наконец, это окончательное посвящение: Ментуемхат. Я сам. Вот я. Я иду. Ich, о Herr…
Ментуемхат знал. Его смерть была простой и ясной, в ней он обрел самого себя. Анубис ждал его в том мире, где он продолжал существовать, называться Ментуемхатом, правителем нома, которого ждали и которого звали. Должно быть, это хорошо — думать, что тебя ждут, как Агунг Нгура, когда он умирал. Надо любить смерть, когда она придет, надо уметь ее любить. Поскольку смерти не избежать, она должна стать объектом желания. Возможно ли подобное? Смогу ли я умереть, как Тжокорде Гдей Агунг Нгура? Такой смерти, как у него, я хотел бы пожелать себе — смерти, с которой ты не только смирился, не только принял, но о которой размышлял и которую выбрал.
Это был очень старый князь, который приходил к нам и переводил для Рольфа тексты на санскритском и старояванском языках. Князь — по крайней мере, таковым его считали в Бали — был таким умеренным в своих потребностях и имел такие изысканные манеры, и нес свой высокий титул с такой естественностью и простотой, которой любой из нас мог бы позавидовать… Он носил саронги с золотым шитьем, выполненным руками многочисленных женщин и девушек, чей смех слышался в третьем дворе его дворца. Все они были его дочерьми и внучками. Жен у него было всего две или три, замуж они вышли поздно и уже состарились. Свой тюрбан он завязывал на старинный манер и прогуливался повсюду с неистребимой беззубой улыбкой на лице, лишенном губ. Его дружба с Ида Багюс Маде Надера завязалась так давно, что никто не видел их порознь. В их памяти сохранилось множество историй. Их отцы некогда знали героев. Предок Агунга служил радже Тавалинге. Надера слышал, как его дед рассказывал о Джаравихе так, словно видел его собственными глазами. Они помнили все древние санскритские тексты, которые они цитировали по памяти, читая речитативом Веду, Веданги и Дханурведу. Никто не помнит дня, когда они не находились бы вместе на ступенях дворца Агунга. Агунг садился на ступеньку ниже Ида Багюс Маде Надера, поскольку князь не мог сидеть рядом с брамином, даже бедным, несмотря на то, что они встречались шестьдесят лет, декламируя друг другу священные тексты, которые ни тот ни другой не могли уже прочесть. Они беседовали друг с другом о жизни, о смерти, о богах. Смерть в тех краях была делом обыкновенным. Во всяком случае, это великая тайна, о которой можно рассказывать простые вещи. Без всякого удивления в деревнях говорили о том, что оба старика поклялись, что до самой смерти, какой бы она ни была и какой бы облик они ни приняли в иной жизни, они в ней встретятся, чтобы продолжить ее вместе. Этот рассказ повторяли с изумлением перед красотой подобной дружбы, но никто не сомневался в том, что такое возможно.
Когда я приехал в Бали, доктор Маде Надера был уже болен и больше не вставал с циновки из бамбука, которая служила ложем как для богачей, так и для бедняков. Теперь князь сам приходил к своему другу в сопровождении одного из внуков и оставался у него почти весь день. Никто не присутствовал, как в былые времена, при их встречах, и никто не знал, о чем они могли говорить в последние дни их жизни. Возможно, отныне им было достаточно молчания, подобно тому, как их
