- Человек родился! Эй! Слышите? Чело-ове-ек! – его не поняли, потому что не слышали. Но вот вертолёт заглох, и Анфиса Ивановна торжествующе оповестила:
- Парень!
- Ай да Тидне! – пробасил Яков Иванович. – Не подвела!
А Вася, опомнившись, спохватился:
- Старик-то, художник-то... какую-то Веру зовёт. Кто здесь Вера?
- Вера там, – пояснил ему Димка, показав на юг, вверх по течению. – Вера Сергеевна. Он хочет, наверно, проститься. Тима, отвези его, а?
Цыган, выпачканный мазутом, непонимающе глянул на него и отвернулся. Для него никто, кроме Наташи и вертолёта, сейчас не существовал.
- Слышишь, Тима? Вениамин Петрович умирает... Отвези его на своей барже! – не отставал Димка.
- Видишь, я занят. Вот подниму вертолёт, тогда...
- Тогда будет поздно! Предатель ты! – закричал на него Димка, затопал ногами. – Все вы предатели!
- Не плачь, мальчик! – успокоила Наташа. Если вертолёт взлетит, мы немедленно доставим твоего друга...
- А пока вон тот... Эй, как тебя? – позвал Тимофей неприкаянно бродившего по селу Ваню. – Ты, голландец! Садись на мою посудину!
- Как? – не понял его Ваня. Он вообще с некоторых пор понимал людей с трудом.
- А вот так, ножками! – Тимофей взял его на руки, забросил на палубу. – Отвезёшь Петровича, куда он скажет. Понял?
- А потом? Куда эту баржу?
- Можешь забрать себе. Или пустить по течению. Мне всё равно.
Цыган снова занялся ремонтом, а журналист, Яков Иванович и знахарка перенесли художника на баржу.
- Петрович, – сказал цыган, испытывая угрызения совести. – Ты уж прости, что я не еду. Вот эта бандура сломалась. Если сделаю – догоню тебя. Уговор?
Художник моргнул, соглашаясь, но мысленно возразил: «Не догонишь, Тима. Я знаю, что не догонишь...». Смерти он не боялся, но о непрожитых днях жалел. А более всего о том, чего не увидел. Мир велик и прекрасен, а старый художник видел лишь краешек его, не успев заглянуть в самую сердцевину. Где она, сердцевина? Может, там, за лесным окоёмом, – где бушует сейчас пожар, где Тэмня и куда должен лететь вертолёт? А может, здесь как раз сердцевина? Или – начало начал?
Человек вот родился. Ещё не имеющий имени маленький человек. И человек шестидесяти семи лет от роду, носивший имя Вениамин – сын десницы, собрался в мир иной, неведомый. Никто оттуда не может сказать, хорош он или плох. И потому не нужно бояться и сокрушать и без того отстукивающее последние удары сердце.
Всё свершается вовремя. Со всхлипом сосёт материнскую грудь младенец, с хрипом дышит старик. Ему тяжело, а губы раздвигает улыбка. Я славно жил, был счастлив. На закате встретил юношескую любовь свою, замечательных людей встретил. Наконец, видел незаходящее, бессмертное солнце, шептал ему тайные слова благодарности за подаренное волшебство – жизнь, за землю, краше которой, родней которой не бывало и уж не будет. Земля эта вбирала меня в себя, когда над головою густо, как июньские комары, свистели осколки и пули. Матерински хранила меня от них. Она и теперь меня приютит, одинокого, в сущности, бесприютного и безродного. И может, Вера Сергеевна, моя милая Верочка придёт к моему последнему жилищу, посидит на могилке, повздыхает, а потом и сама ляжет рядом. Хороша, полна была жизнь. Благодарю её за это!..
- Дима, – просит художник. – А ты с ними. Ладно?
Он не хочет, чтоб мальчишка видел его кончину. Ему ещё рано знать об этом.
Командорша поняла старика, начала теснить Димку с баржи, Но он заревел, заупрямился. И его пустили: «Ладно, плыви».
Взошли на палубу Анфиса Ивановна и Фима. А журналист то взбегал по трапу, то возвращался на берег, не зная, кому отдать предпочтение. Наконец решил: «Поплыву!». Простился с оставшимися у вертолёта, просил передать поздравления Тидне. А когда баржа отчалила, увидел далеко зарево пожара на буровой и, что-то прокричав Ване, ожившему у руля, махнул через борт. На палубе сиротливо темнел его тощенький чёрный портфельчик.
Димка стоял на корме и долго-долго махал цыганкам. Те бежали берегом до ближней протоки. Перед нею остановились и запели какую-то весёлую цыганскую песенку. Это было прощание с Димкой.
Над баржей тёмные неслись облака, бились за кормой волны, которые только что одолел этот чудной журналист. Всё-то он хочет знать, обо всём написать стремится. Обо всём-то разве напишешь? Каждую минуту в мире что-то случается. Может, вот сейчас случилось... Подлец какой-нибудь нажал кнопку, и атомная бомба уничтожила город... «А я о своей жизни жалею... Вот себялюбец-то! Вот эгоцентрист!» – бранил себя художник. Однако скоро устал.
- Дима, – позвал он немеющими губами. Мальчик, потеряв из вида цыганок, склонился над ним. – Почитай мне газету.
- У меня же нет газеты, – пробормотал виновато. И вдруг заметил забытый журналистом портфельчик. Рука потянулась к замку, но Димка приказал себе: «Не тронь! Чужое!». Потом сердито схватил портфель, с треском раскрыл, но внутри, кроме серой ледериновой папки, ничего не было. Даже газет. Димка развязал тесёмки на папке. Там был один из Васиных опусов. Как раз о Наташе. Но это особая повесть, и я не стану ее комкать. Она и о муже Наташином, буровом мастере Дрокине, который погиб во время аварии. Вася отыскал его письма к Наташе. Жизнь у них не сложилась. И
