ко мне с небес спустился ангел, чтобы рассказать о многократной жизни и смерти людей, я усомнился бы в его разумности, сейчас же я, перейдя от трагедии деревенского головы к трагедии евангельского слепца, сомневаюсь в разумности каждого, кто верит иначе. Странно, что моя уверенность родилась буквально в мгновение ока! Какая-то могущественная, но бесконечно нежная рука сняла пелену с моих глаз и разорвала ее в клочья… На самом деле я до сих пор не знаю, как зародилась во мне эта уверенность, которая не нуждалась в доказательствах и аргументах. Единственное, что я могу сказать, так это что она нежданно-негаданно заполнила пустоту моей мысли.
При всем при этом идея о многократной жизни не нова. Я, историк философии, давно о ней знал: насколько помню, в нее верили и Пифагор, и индийские мудрецы, и китайские мыслители. Тысячи обитателей Дальнего Востока поставили ее во главу угла своих религиозных и повседневных законов, а я был готов принять ее настолько же, насколько охотно впитывает скала пшеничное семя или каплю воды. Сейчас же, пораженный смертью маленького Шукр Аллаха, я молниеносно ответил на недоумение апостолов: «Кто согрешил – он или его родители?» Мой ответ лишь формально отличается от евангельского: очевидно, ребенок и его родители в прошлой жизни преступили Божью волю, ее порядок, чем неизбежно навлекли на себя несчастье и боль. Ответственность за слепоту – это целиком и полностью их ответственность.
Люди причиняют себе боль собственными же делами, мыслями и страстями, которые, заведомо для них, несовместимы с божественным порядком. Их боль – ответ того самого порядка на их же преступления. Люди могут нарушить этот порядок неосознанно, по глупости, и тогда боль послужит путеводителем к существующему порядку, его неусыпающему оку и бесстрастным весам. Порядок не знает посредников и дружбы, и потому он мудр и справедлив. Что касается моего брака с Руʼйа и рождения нашего сына-инвалида – равно как и «испытания» деревенского головы семью дочерями – то над этими непонятными проделками божественного порядка я даже не берусь размышлять.
Что именно привлекло меня в этой новой мысли? Наверное, то, что она окончательно разделывается со страхом смерти, превращает смерть, этого заклятого врага человека, в верного слугу его жизни. Эта мысль возвращает давно позабытый всеми смысл словам «справедливость», «истина» и «жизнь». Всякая горечь, всякая сладость, разбирающие меня сейчас, – всего лишь скудная жатва, проросшая из добрых или злых зерен моего прошлого. Вот она, высшая справедливость: и моя награда, и мое наказание находятся в моих – и только моих – руках. Так я теряю право ропота на Бога, судьбу, природу или людей. Я сужу самого себя. Я предопределяю себя. Я – начало и конец той судьбы, что отличает меня от моих соседей.
А значит, я не теряю надежды все-таки изучить этот странный порядок, сознательно принять его и руководствоваться им! Какой безумец вообразит, будто одной жизни хватит для того, чтобы изучить божественный порядок, тем более жизни, оборвавшейся на первых ее годах, часах, минутах?.. Жизнь, тянущаяся столько же, сколько существует время, непременно приведет нас к познанию порядка, охватывающего все – и все производящего; она, наконец, поглотит нас, словно великое море или океан каплю дождя. Это не та жизнь, которую темнота плохо сколоченного гроба поджидает уже в колыбели, это – немыслимая, невообразимая жизнь. Это – вечность. Это – жизнь Бога.
Я спрашиваю: почему человеку, ищущему знания, свободу и бессмертие, настолько сложно принять идею постоянного совершенствования личности после смерти? Почему одни ограничивают это совершенствование одним-единственным днем – Днем воскресения – в то время как другие верят в необратимый конец человеческого «я»?
Что же ближе к логике жизни, справедливости, милости любви? Неужто Бог должен сказать человеку: «Я создал тебя для того, чтобы ты Меня славил. В Моей руке все времена и лета, но Я подарю тебе одну их кроху – то ли несколько минут, то ли целый век. После ты умрешь и пребудешь в смерти до самого Дня воскресения, о котором знаю только Я. Он может настать спустя тысячу лет или спустя тысячу тысяч лет. В этот День Я соберу твои кости, где бы они ни лежали; Я облачу их в плоть и вдохну в них жизнь. Ты снова станешь полноценным человеком и снова предстанешь перед Моим судом. Если чаша твоих добрых деяний перевесит другую, то Я введу тебя в вечно зеленый рай; если же верх возьмет чаша твоих злодеяний, то ты войдешь в вечно пылающий ад, где никогда не сможешь превратиться даже в пепел»?
Или же Бог все-таки иначе обратится к любимому Своему творению: «Ты – Мой образ. Ты – Мое подобие. Но ты не знаешь ни себя, ни Меня, а Я знаю все. Я для тебя создал небо, землю и все, что между ними; вся тварь поможет тебе познать и себя, и Меня. Я расстелил теплый ковер бесконечных времен, чтобы ты мог достичь этого знания. Тебе служат и установленные Мною часы труда и отдыха, голода и сытости, бодрствования и сна, младенчества и отрочества, юности и зрелости, старости и смерти. Ты умрешь и снова будешь жить, только так ты познаешь себя и Меня и окажешься по ту сторону времени и пространства, роста и разложения, добра и зла»?
Итак, какое слово ближе к логике справедливости, истины и жизни – первое или второе?..
Эта логика помогает мне принять все, что я нагородил вплоть до этого самого Дня. Неудивительно, что я поступал так, а не иначе: рос так, как приходилось, связывал себя с теми людьми, с кем связывался. Я закономерно взял в жены Руʼйа, родил сына, распрощался с любимой женщиной… Все это – жатва моего гнилого урожая. Все это – уроки, которые я пропускал мимо ушей, пока не понял сегодня то, что понял.
Действительно, «беды одних разуменью других послужат». Как я мог знать, что горе деревенского головы принесет мне такое «разуменье»?.. К сожалению, сам голова извлек из беды лишь новую слепоту, новое заблуждение. Он станет ненавидеть девочек с удвоенной, если не утроенной, силой; он будет проклинать всех, кроме себя, за случившееся с сыном, но его сердце, наглухо сейчас запечатанное, не может не раскрыться в будущем – если не в этой жизни, так в последующих. Об этом-то и говорит его названая «трагедия».
– Хишам, а кто из нас старше – я или ты?
– Папа, что за вопрос?
– Очень, очень серьезный. Отвечай.
