class="p1">– И как мне ответить?
– Как придется, так и отвечай. Чувствую, ты сейчас много старше меня.
– Странное чувство!
– Знаю. Но слишком уж оно глубокое и упрямое.
– Как я могу быть старше тебя – своего родителя?
– Я думал, у тебя есть ответ. Разве ты не помнишь мест, где тебе довелось побывать и что пришлось там делать, пока ты, прикованный к инвалидному креслу, не мог ни говорить, ни ходить?
– Что-то помню, что-то – нет.
– Расскажи хоть что-нибудь из того, что помнишь.
– Помню, что я не был одинок даже в часы, когда вы все уходили.
– То есть ты видел людей, которых никто больше не видел?
– Скорее, я слышал голоса, которые никто, кроме меня, не слышал.
– Ты слышал голоса, но не видел говоривших?
– Именно. Странно то, что я слышал их не только ушами, но и глазами, и всеми другими своими чувствами. Я ощущал их даже в своей крови, и чувствовал себя какой-то неуклюжей гитарой, чьи струны перебирают мягкие, приятные на ощупь пальцы… Не думаю, что я могу описать это чувство или объяснить.
– А ты попытайся.
– Бесполезно.
– Этот звук в твоей крови, он возбуждал в тебе беспокойство или, напротив, успокаивал?
– Скорее успокаивал и радовал, чем заставлял волноваться.
– Переживая его, ты знал ход времени? Ты слышал рокот секунд, минут, часов?
– Нет.
– Ты знаешь сколько тебе лет, Хишам?
– Нет, не знаю.
– Сегодня тебе исполняется восемнадцать. И все равно я чувствую, что ты старше меня, много старше. Наверное, это я – сын, а ты – мой отец.
– Это же смешно, папа!
– Смешно то, что ты умудряешься смеяться… Ты думал когда-нибудь о смерти, Хишам?
– Никогда.
– Неужели смерть ни разу не занимала твоих мыслей?
– Голоса, что когда-то со мной разговаривали, никогда не обсуждали смерть.
– О чем же тогда они с тобой говорили?
– О многом. Но только не о смерти.
– Неужто слова «смерть» нет в их словаре?
– Не знаю. Но до сегодняшнего дня я не задумывался о смерти.
– А сегодня задумался?
– Да. После того, как ʼУмм Зайдан рассказала о смерти сына деревенского головы.
– Эта новость тебя опечалила?
– Вовсе нет. К чему печалиться?
– Как же, вот ребенок был, а теперь его словно и не бывало вовсе… К тому же эта смерть буквально сжигает сейчас изнутри его родителей и сестер.
– Где же этот ребенок жил до рождения?
– У времени за пазухой.
– А сейчас – где он сейчас?
– Там же, у времени за пазухой.
– Тот, кто живет у времени за пазухой, что о нем известно?
– Не думаю, что хоть кто-то из ныне живущих на земле людей может заглянуть вечному времени за пазуху.
– Так как же человек, ничего не знающий ни о прошлом, ни о будущем, может радоваться или печалиться? Его радость легко может обернуться печалью, а печаль – радостью.
– Я же говорил, ты гораздо старше меня! Прожив столько лет, я даже не думал задать себе такой вопрос. Все мы не знаем, что спрятано в суме времени, но зато все мы хотим вечных радостей и блаженства. Каждый из нас забывает, что «сума» времени – это его движения, дела, желания и страсти, так или иначе связанные с другими существами. «Сума» времени— это кожаный мешок с семенами, что прорастут и принесут плод строго в отведенное им время… Ты боишься смерти, Хишам?
– Папа, я же сказал тебе: я до сегодняшнего дня не думал о смерти.
– Но ты уже думал сегодня о смерти. Тебе не страшно?
– Вроде бы, нет. Раз уж я был и остаюсь за пазухой у времени.
– Вот видишь, ты действительно старше и мудрее отца! Я вот не могу встретить смерть. Мне не хватает храбрости слышать ее имя… Блажен ты, сынок, блажен…
Так я разговаривал с Хишамом в своем кабинете, когда часы пробили двенадцать, с их первым ударом ребенок подпрыгнул, будто притронувшись к оголенному проводу. Разумеется, я испугался за сына:
– Что случилось, сынок?
– Я не знаю. Какой-то звук зазвенел в ушах, какая-то рука дотронулась до моего плеча…
– Какой звук? Чья рука?
– Я знаю и не знаю. Я раньше будто бы слышал этот голос, трогал эту руку. А вот когда, как и где, не помню.
В эту минуту к нам зашла ʼУмм Зайдан и сказала, что у ворот стоит какой-то попрошайка. Старуха, которая никому никогда не могла отказать, не нашла мелочи для нежданного гостя, и потому ужасно расстроилась. Помнится, она всегда твердила: «Кто знает? Может, судьба когда-нибудь и нас выгонит на улицу. Тот, кто добр к беднякам в этой жизни, будет облагодетельствован Господом в следующей»… Видя ее отчаяние, я молча нащупал в кармане пару медяков и отдал их. ʼУмм Зайдан быстро вышла из комнаты, но спустя пару минут вернулась в еще большем смятении. Срывающимся голосом она прошептала:
– Это необычный попрошайка. Он не хочет денег, а настаивает на встрече с тобой. Я увидела в его глазах то, чего нет в обычных людях.
– Пусть подождет меня, ʼУмм Зайдан. Скажи ему, что я скоро выйду.
ʼУмм Зайдан ушла, Хишам вскочил со стула и попытался было ее догнать, но я крепко схватил его за руку и попросил остаться в моем кабинете, пока я не поговорю с тем попрошайкой. Меня удивила реакция сына: его била дрожь, а глаза не выражали ничего, кроме странной – если не сказать страшной – отрешенности.
Я шел к воротам и думал о том, что попрошайка просто-напросто не захотел брать деньги из рук растрепанной, не менее чем он нищей старухи. К нему я подошел, сжимая в кулаке купюру в несколько фунтов, однако едва успел протянуть ему деньги, как он ответил мне величаво, с достоинством:
– Верните их в свой карман.
Мне стало неловко.
– Неужели мало?
– Отнюдь. Этого, должно быть, более чем достаточно и менее чем недостаточно.
– Извините?
– Это – все для таких, как Вы, и одновременно ничто для таких, как я. Но я пришел не за этими деньгами.
– А за чем?
– За тобой и Хишамом.
Я почувствовал себя раскрытой книгой, которую читает непонятный чужак-прозорливец. Но я ему уже доверял, доверял, словно собственной матери, хоть и не знал, о чем и как с ним следует говорить. Откуда он знает про меня и сына? Зачем он пришел? Что ему надобно? Ведь я ни разу его не видел, ни разу не слышал его голоса…
В своей растерянности я не сразу услышал Хишама, который тянул меня за рукав и горячо шептал:
– Это он, папа, это он!
