тебе предложение.
– Ладно, делай.
– Ты выйдешь за меня замуж?
– А как же встать на одно колено?
Боб встал на оба колена.
– Ты выйдешь за меня замуж?
Мисс Огилви, войдя за момент до того, как Боб задал вопрос, вмешалась прежде, чем Конни успела открыть рот:
– Будь любезен, Боб, личные дела в другом месте.
И вышла из комнаты, а Боб поднялся с колен и вывел Конни наружу. Насчет замужества она больше ничего ему не сказала, но согласилась с тем, что Боб в тот же вечер за ней заедет и она останется у него, по крайней мере до тех пор, пока накал не угаснет и обстановка не прояснится, и, дожидаясь автобуса, они обсудили детали.
Ночью, без пяти двенадцать, Боб припарковал “шевроле” через дорогу от дома отца Конни и заглушил двигатель. Тень от уличного фонаря падала на капот, рассекая его наискосок; Боб держал наручные часы на свету, следя за секундной стрелкой. Было тихо.
Наступила полночь, и Боб перевел взгляд на окно второго этажа, где была спальня Конни. Сердце затрепетало, когда он увидел, что створка медленно поднимается; но тут раму застопорило, и Конни опустила ее, чтобы попробовать еще раз. Створка вдруг поддалась, подскочила и громко стукнула, что вызвало лай окрестных собак. Когда лай стих, рука Конни высунулась из неосвещенной спальни, и два чемодана один за другим были спущены на крышу крыльца. Боб, выбравшись из “шевроле”, неслышно прошмыгнул через улицу, а затем по лужайке и встал на посту там, где они договорились заранее. Конни прокралась вперед к краю крыши, по чемодану в каждой руке; она сбросила их Бобу, а затем опустилась на четвереньки и спрыгнула. Юбка ее взметнулась, и Боб заметил, никак не мог не заметить, что трусиков на ней нет, – деталь интригующая, но в тот момент недосуг было над этим поразмышлять, поскольку Конни приземлилась на траву, впечатляюще и нежданно совершив кувырок вперед, подобно парашютистам. Боб помог ей встать, подхватил ее чемоданы, и они поспешили через улицу к “шевроле”. И только усевшись в машину, Конни осознала, что она без трусов.
– Слушай, да я без трусов! – сказала она, и Боб ответил, что да, он заметил, так что Конни на минутку съежилась со стыда.
Она объяснила, что проснулась вот только что и одевалась так спешно, что трусики, как она выразилась, как-то упустила из виду. Она сказала, что сожалеет о том, какое зрелище собой представляла, если Боба оно смутило, а Боб ответил, что ничего подобного, не смутило и смутить не могло, а кроме того, было темно, и вообще ему это все в кайф.
Он, молодой библиотекарь, переживал любовное приключение; летней орегонской ночью его скандализованная возлюбленная свалилась с неба, позабыв про белье, и глушитель “шевроле” урезонивающе бормотал что-то. Они ехали по мосту; окна были опущены, от воды веяло прохладой, которая проникала в машину. Конни сидела рядом растрепанная; лицо ее обрело выражение, которое можно было принять за влюбленность.
– Я выйду за вас замуж, месье Боб.
* * *
Девять дней спустя отец Конни упал замертво, поливая лужайку перед домом.
Конни оставила номер Боба соседке, которой доверилась, и теперь, ленивым воскресным днем, соседка позвонила сообщить новость.
Боб лежал на диване и через коридор видел, как Конни в кухне разговаривает по телефону; в белом фартуке, она держала в руке длинную деревянную ложку и кивала, и ложка тоже кивала, как дирижерская палочка, отбивая такт.
– Хорошо. Да. Отлично. Спасибо. – Она положила трубку на рычаг. – Мой отец умер, – сказала она и повернулась к плите, чтобы помешать суп.
Боб прошел на кухню, приблизился к ней сзади, обнял за талию, но она приняла это сухо, и поэтому он воротился к дивану.
Некий голос подсказал Бобу, что ее нужно оставить в покое; после ужина, поразмыслив, она спокойно сообщила ему, что, хотя ее отец и не был плохим человеком, все-таки он был глуп, глуп и с дурными наклонностями, и решение ее состоит в том, что она не станет заниматься его останками, потому что он ликовал бы при виде того, как неприятно и неуютно ей будет иметь с ними дело, и этого последнего торжества она ему не доставит.
– Останками? – переспросил Боб.
Конни объяснила:
– Я должна пойти к коронеру и в похоронное бюро, подписать документы. Но нет, я этого делать не буду.
Ей вспоминались все те мелкие унижения, которые им с матерью на протяжении многих лет приходилось терпеть из-за гордыни отца. Воспоминания саднили, не отпускали. Ее гнев был здоровой на них реакцией, и Боб, который отца Конни тоже не одобрял, мог это понять, но его смущало, что гнев расстраивает и портит присущую ей гармонию, соразмерность; а кроме того, он подозревал, что впоследствии она о своем поведении пожалеет. И тогда Боб предложил ей, что возьмет на себя заботу о приготовлениях, на что Конни сказала: “Не может быть, чтобы тебе хотелось в это влезать”, – и правда, ему не хотелось, но он сказал, что, по его мнению, он все равно должен, если только она не настроена так решительно, что запретит ему вмешиваться.
– В жизни никому ничего не запрещала и сейчас не стану, – сказала она.
Так и вышло, что Боб отправился к судебному патологоанатому, чтобы опознать тело перед тем, как его переправят в похоронное бюро, и чтобы этим заняться, он взял в библиотеке отгул на утро.
Судебный медик оказался человеком приветливым, но нездорового вида; он провел Боба в просторное, выложенное белым кафелем помещение с одним окном; проникавший в окно солнечный луч доставал до каталки, на которой покоилось тело, покрытое простыней. Они подошли к телу, и патологоанатом пояснил Бобу, что уже провел утром вскрытие. Обычно в случае смерти от естественных причин вскрытия не проводят, но на сей раз сделали, поскольку на этот счет имелось прямое требование покойного.
– В похоронном бюро хранилось письменное распоряжение мистера Коулмана, которое мне вчера передали, как он и указал. Понять это несколько трудновато, но суть сводится к тому, что джентльмен опасался, что его убьют с помощью яда, и хотел, чтобы постфактум это проверили.
– И кто же, по его мнению, намерен был его отравить? – спросил Боб.
– Ну, если коротко, то Ватикан. Более развернутый ответ указывает на группу священников, проживающих в районе Форест-Парка, которые, как полагал мистер Коулман, имели на него зуб. Письмо четко рисует картину психической неуравновешенности, но я пошел клиенту навстречу и согласился на вскрытие.
– И что, его отравили?
– Нет. Неисправное сердце и никаких признаков нечестной игры. Одно лишь показалось мне необычным: легкие и печень у этого человека – как у девятнадцатилетнего юноши.
