поставить несчастную (?) меня на нужные рельсы. Такого тщательного подбора чудищ не знал, наверное, и Соломон со своей Ars Goetia. Родители составляли подробное описание в специальной форме, выставляли баллы, стремясь к полному идеологическому соответствию, – для меня они разыскивали худшего из худших. И им это удалось.
На ближайшем же онлайн-созвоне меня представили некой Маргарите Набережной – красивая, около сорока лет, спокойная на вид дамочка пугала синтетической полуулыбкой и мёртвым взглядом (да-да, тот же самый взгляд, что и у ночного гостя). Одета она была в глухое чёрное платье с высоким воротом, вороньи пряди её волос застыли на отдающих синевой бледных скулах. Лишь густая алая помада насыщенным пятном контрастировала в этом виртуальном склепе.
Она даже не пыталась задавать наводящие вопросы, не всучивала с порога, будто я не такая, как все, – особенная, и что быть особенной – нормально, она не толковала о «суперважном», и вообще игра в типичного «психолога» была для неё вторичной, и потому она не стеснялась обращать сеансы в откровенный фарс.
– Я ни в чём не виновата! Repeat!
– Я ни в чём не виновата?
– Ты освобождаешься right now! Скажи, в чём именно ты не виновата?
– Я не знаю.
– А может быть, ты всё же в чём-то виновата?
– Не знаю.
– Ты испытываешь вину? Ты виновата. Ты виновата. Ты виновата.
Так продолжалось от сорока минут до часа. Я пыталась огрызаться привычным образом или замыкаться, но то и дело упиралась в самодовольное выражение лица. Ей нужно было что-то другое.
– Скажи, Надя, почему ты себя не ненавидишь?
Жаловаться родителям не было никакого смысла: сотня тысяч подписчиков в соцсетях и тысячи хвалебных комментариев говорили сами за себя.
– Маргарита Набережная видит людей насквозь, прислушайся к её советам.
– У неё диплом Йельского университета, о чём ты говоришь? Её сеансы стоят десятку в час по скидке!
– Одиннадцать, вообще-то.
– А с тобой она любезно согласилась поработать бесплатно!
Жаловаться на родителей психологу ещё бесполезней. Набережная даже не пыталась делать вид, что слушает меня. Вздыхая от скуки, она перебивала на полуслове, чтобы вставить своё фирменное «я прекрасно тебя понимаю», когда разнообразия ради я решалась ей что-нибудь рассказать. Часто мы просто молчали минут по десять или пятнадцать и просто смотрели друг на друга.
Помыть руки тридцать раз, почистить зубы – сорок.
Вскоре этой Йельской-видит-людей-насквозь надоело тратить время на неблагодарную клиентку, и она придумала ставить дежурную запись. В целом в нашем взаимодействии мало что поменялось; запись была первоклассная – 4К, озвученная в студии. Отретушированная женщина с напряжённо-участливым выражением лица прислушивалась к моим словам (моему молчанию), иногда кивала и в особо драматичные моменты произносила «как я тебя понимаю». В жизни она так не старалась)).
глинян_кежьман: «наконец-то б нормальный псяхолог».
вящая_сагха: «канал скатился в фашизм. отписка».
Тем временем родители поочерёдно и в паре посещали её церемонии (сеансы она называла именно так). Что именно там происходило, не в курсе, глубоко за полночь они с взъерошенным перевозбуждённым видом вваливались в квартиру и спешно запирались в спальне.
– И да, она снова сорвалась.
– Что случилось?
– Она got mad и отключилась, когда мы говорили о вас.
– Так на неё непохоже, – мама припала кистью ко рту. – В жизни она тише воды, ниже травы.
– Приносим свои извинения, – папа закрыл глаза и больше не открывал их, – мы проведём с ней беседу.
– Не стоит. Эти эмоции, probably, долго копились. И из-за тоталитарной установки в вашем детстве вы отыгрываетесь на ребёнке.
– Всё из-за окружающего нас системного давления. Быдло отравило наше дитя! Они всё испортили.
– Ну, или из-за кокаина… [1] – вставил папаня очень осторожно.
– Какого кокаина?
– Хренового и чрезвычайно дорогого…
– Что?!! – схватилась за голову матушка.
– Помнишь? Клинский, розоватый ещё такой…
– Я тогда в первый и последний раз попробовала! Сколько можно повторять?
– Ага, да, конечно.
– Может, ещё разок-два, – заливаясь слезами. – На ноготке!
– Друзья, призываю к calmness, не вините себя. Это результат многолетней накачки ненавистью с телеэкранов, многолетней legalization этой самой ненависти, следствие накапливающихся страхов и дезориентации. Это normal реакция со стороны организма.
– Как считаете, у Нади есть шанс стать человеком?
– Case запущенный, не хочу вас обнадёживать лишний раз. Возможно, мне потребуются очные занятия.
Родители переглянулись.
– Но… – неуверенно протянул папа.
– Если вы считаете, что это необходимо, – твёрдо заявила мама.
– Боюсь, это так. Я разделяю ваши опасения и для начала готова даже провести встречу на вашей территории. Мне важно, чтобы Надя чувствовала себя в safe space.
– Мы будем вам бесконечно признательны!
– Спасибо вам огромное…
888
– Только что мне звонила твоя сестра. Это правда?
– Да, мам, я ушла из художественного училища. Больше не рисую и не позирую.
– Ммм, – мама покачала головой с экрана планшета на фоне не солнечной Калифорнии, а какого-то потрёпанного фургончика, но приняла.
Это был последний раз, когда я видела её. Теперь мама не включает видео и спешит поскорее закончить разговор под различными предлогами: то она опаздывает на медитацию, после которой у неё в планах занятие по сёрфингу, то она в библиотеке, то за рулём, то с фотоаппаратом. Переводит деньги, что-то даже остаётся после всех комиссий, не требует отчёта, не спрашивает, что я и с кем. Мама считает, что у неё тяжёлая судьба, что она травмирована ужасающей действительностью, и поэтому бежит одна, с собой она забрать меня не может, чтобы не причинить мне «ещё больше боли».
– Только что мне звонила твоя сестра. Это правда?
– Да, пап, я бросила институт. Ну как бросила… на втором курсе завалила экзамены. К этому долго и планомерно шло, и вот наконец свершилось, – глубокий вздох в камеру, капля разочарования и, наверное, плюс один к тем немногим поступкам, за которые я себя уважаю.
– Блеск, – папа покачал головой на фоне не солнечного Еревана, а типичного интерьера «Макдоналдса» с планшета, но принял.
Теперь папа даже не пытается оправдаться, объяснить, что так будет лучше для всех, подобрать какой-нибудь логичный аргумент, с которым невозможно не согласиться. В этом занудстве он великий мастер, но в данный момент у него нет времени. И денег нет, поэтому – сама понимаешь. Папа считает, что у него тяжёлая судьба, что он из тех, чьё призвание – в отличие от инертной массы – эту действительность менять словом и делом, и поэтому бежит один, с собой он забрать меня не может или не хочет, чтобы не подвергать опасности.
Шлю им клоунов и благодарность.
А всё же теперь мне жаль их: жаль, что они не собираются из представленных частей в цельную картинку; жаль, что выставлены они мной исключительно в карикатурном свете и в зазорах меж корявых стежков не проглядывает кротость любви, которая, безусловно, была и есть; жаль, что они утонули в информационном отходнике, пусть им очевидно обратное; жаль, что им нечем отвечать, кроме выдуманных мною же реплик. Они сбежали каждый из своего персонального ада, и в их судьбах наконец свершился новый, светлый этап. Со мной у родителей не было ни единого шанса на счастье, вечно не хватало то воздуха, то денег, то ещё чего. Зато теперь всё непременно наладится. Дай бог.
Стражи их слепы все и невежды: все они немые псы, не могущие лаять, бредящие лёжа, любящие спать.
Ис. 56:10
Он завернул за угол и вновь очутился лицом к лицу с.
Кофейня помещалась в спичечный коробок на краю обрыва средь лунной ночи, очерченной изломами теней. Лоно мглы обнаруживало в её окнах свой ревнивый исход, напирая непроницаемым хладом на ожившее в качестве исключения тепло. Ренисанс. Черновики пророчеств призраками сновали меж безликих силуэтов и ждали своего часа – ждали своего часа, чтобы провидением обрушиться на ничего не подозревающие головы. Под ногами: полицейские отчёты о самых незначительных происшествиях типа кражи беспроводных наушников такой-то такой-то фирмы, допросы подозреваемых, свидетельства понятых, кипы медицинских карт, анализов, бланки голосования с характерными галочками, грифы «совершенно секретно», бухгалтерские талмуды, конструкторская документация – содержимое всех в городе архивов – будто
