довольно рискованно, но все же сработало.
Может, это скачок глюкозы в крови, но мне вдруг кажется, что все идет именно так, как и должно. Даже если это не мой выбор.
Через несколько часов я встречусь с Леонардом Коэном. С Леонардом Коэном!
И с тетей.
Бен собирается в дорогу. За плечами у него огромный рюкзак. Он поедет автостопом до Марселя, где сядет на круизный лайнер. Он обещает, что скоро вернется.
На ум приходят фильмы, где старший сын уходит на войну. Может, потому, что Бен не очень-то и хочет отправляться в путь? Кажется, что, как солдаты-срочники, он реагирует на приказ: только в его случае это не повестка, а необходимость уехать.
Юлия смотрит на него с грустью, и она права: Бену действительно следовало бы остаться.
У входа в книжный магазин Виктор откупоривает бутылку розового вина и наполняет пластиковые стаканчики.
– Надо это отпраздновать, – рассуждает он. – Если отпраздновать, то все будет хорошо. Это всего лишь путешествие.
Юлия не поднимает бокала, но, когда Бен запевает песню Эдит Пиаф, она тихонько присоединяется. И вдруг нас всех будто обнимает странное чувство, словно мы уже пьяные, глупые и мудрые одновременно, поющие, что видим жизнь в розовом цвете.
Я отказалась от всего: от дома, от родителей, от офиса, от Бернардо и от своего будущего, но при этом не забыла страх, чувство потери и грусть. Внутри меня образовалась пустота: помимо чувства незавершенности, возможно, она приносит мне и ощущение легкости. Я осознала, что счастье не имеет ничего общего с приобретением, а, наоборот, предполагает потери.
Мы остаемся на месте и в какой-то необъяснимой эйфории поем во весь голос, хотя до вечера еще далеко.
Кажется, только сейчас я начинаю понимать, что такое жизнь.
– Деньги имеют дурную привычку исчезать, если не следить за ними…
Я говорила Виктору, что на моей кредитной карточке осталось всего сто евро, когда наш разговор прервал Леонард Коэн. Он стоит передо мной, на голове темная шляпа, у него подвижные, глубоко посаженные глаза. Леонард Коэн! Здесь, на пороге библиотеки, где мы с Виктором только что закончили подготовку к ужину. Он обращается ко мне.
– Со мной тоже так было, – говорит он хриплым голосом. – Я отправился в путешествие, а когда вернулся, у меня ничего не осталось.
– Тебя ограбили? – спрашивает Виктор.
– Да, мой менеджер. Но знаете что? Это принесло в мою жизнь много хорошего. Но, конечно, я не буду рекомендовать это в качестве упражнения для развития духовных качеств. – Он смеется и поворачивается к высокой и привлекательной женщине, стоящей позади него, которую я сначала не заметила. – Анджани, – представляет он ее.
Женщина улыбается.
Виктор приглашает их в библиотеку, наполняет бокалы.
– Можно задать тебе вопрос? – Он набирается смелости.
– Для этого я и пришел, – отвечает Коэн, и это не шутка.
– Помимо музыки, ты любил писать романы и стихи. Как ты решил, какой именно путь выбрать?
Мы вчетвером садимся за небольшой круглый стол в центре комнаты.
Коэн рассказывает, что его отец умер, когда он был еще совсем молод, и это облегчило ему путь: он больше не должен был быть «кем-то». Он и его друзья жили в центре Монреаля, играли на гитаре, писали стихи, пытались соблазнять девушек, пили. В глазах других людей они не представляли никакой ценности, и некоторые не смогли этого пережить. Наркотики, самоубийства… Они сломались. Но самому Коэну это было необходимо: он был свободен и раскрывал свои способности, как хотел сам.
Он делает большой глоток из своего бокала и смотрит на Анджани.
– Видите ли, – продолжает он, – я вообще не верю в талант. В Японии, например, никто не считает, что нужно обязательно быть талантливым. Если тебе есть что сказать, ты должен это сделать – и точка.
«Да, но не все такие, как ты», – хочется мне ему возразить.
– Талант – это заговор мертвых, направленный на уничтожение возможностей для ныне живущих. Мы думаем, что не в состоянии совершить определенные вещи. Но это как в случае с Баннистером [65], который пробежал милю меньше чем за четыре минуты. Пока он не установил свой рекорд, никто не верил, что это возможно. Но как только ему удалось преодолеть табу, за ним последовали другие. А все дело в том, что это была не физическая проблема, а психологическая. – Музыкант постукивает указательным пальцем по лбу.
– Мы думаем, что неспособны на определенный поступок лишь потому, что есть люди, которые хотят, чтобы мы так думали.
Я подливаю ему в бокал, но он почти сразу меня останавливает:
– Я уже старый, налей еще Анджани.
Но она также вежливо отказывается.
– Я сделал выбор в пользу музыки, – объясняет Коэн, – потому что она способна мгновенно на меня влиять, отвлекая от боли или гнева. Когда тебе хорошо, ты не должен пренебрегать этим чувством, счастье выпрыгивает, как пробка из воды. Оно струится из глаз, прорывается сквозь поры на коже. Если однажды ты научился быть счастливым, как можно от этого отказаться? Нет в жизни таких причин, которые могли бы заставить тебя это сделать. Быть счастливым – это справедливо, потому что только так ты сможешь быть полезен другим.
Мне бы хотелось, чтобы он говорил вечно. Взгляд Виктора тоже смягчился, он собирается задать еще вопрос, но тут в комнату заходит Сильвия с небольшой группой гостей. Мы с Виктором предлагаем каждому бокал вина.
– Как мило вы здесь все устроили, – благодарно говорит Сильвия, а затем шепчет мне, чтобы я спустилась вниз и забрала заказанную в индийском ресторане еду, разложила по сервировочным блюдам, которые следует взять в квартире ее отца, и принесла все к столу.
Я бегу вниз по лестнице. Мужчина с длинными черными усами, одетый в панджаби, похожий на кафтан моей тети, вручает мне два огромных белых пакета, садится на скутер и исчезает в ночи. Мне подумалось, что тетя Вивьен может появиться в любой момент. Я выглядываю на улицу, смотрю по сторонам, но ее пока не видать.
Я бегу наверх, чтобы приготовить блюда к подаче. Мой оптимизм испаряется, как только я вхожу в квартиру Джорджа и вижу Юлию, сидящую на полу в слезах.
– Что случилось? – спрашиваю я ее. – Ты уже поела?
Она отвечает, что поела, но не встает с пола и не смотрит мне в глаза. Явно врет.
– Хочешь еще что-нибудь? – спрашиваю я, поднимая пакеты с едой. – Мне нужно все разложить по тарелкам.
Юлия вытирает глаза рукавом платья баклажанового цвета, встает и берет из моих рук несколько пакетов.
– Я помогу тебе, – говорит она.
Юлия такая худая, что платье, кажется, стоит само по себе. Она открывает дверцы шкафчиков над плитой, находит пять мисок и несколько разномастных тарелок. Мы перекладываем в них индийские блюда. Я наблюдаю, как равнодушно она смотрит на карри, – не понимаю, как ей удается сдерживаться, лично я бы съела все прямо из алюминиевых контейнеров.
– Пойдем с нами? – приглашаю я, стараясь не обращать внимания на чувство голода.
– Я хочу побыть наедине с Ноа, – отвечает Юлия. – Но все равно спасибо.
Кто может понять ее лучше, чем я? Здесь очень сложно побыть в одиночестве, а тут такая возможность. Я оставляю ей тарелку риса с бирьяни, предварительно взяв с нее слово, что она спустится вниз и позовет меня, если ей что-то понадобится, после чего спускаюсь сама.
В библиотеке собралось около двадцати человек, но Вивьен среди них нет. Я расставляю тарелки на столе, который мы накрыли сине-зеленой полосатой скатертью.
Время от времени я бросаю взгляд в окно, в сторону входа в магазин. «Если бы случилось что-то серьезное, – говорю я себе, – тетя бы наверняка позвонила». Или нет? Я подскакиваю каждый раз, когда в комнате появляется новый гость или на улице мелькает тень. Но она не приходит, она все не приходит.
Гнев поднимается во мне, как сливки при взбивании. Чтобы выпустить пар, я хватаю одноразовый нож и втыкаю в упругое пряное мясо цыпленка тандури, пронзая его насквозь. Баклажаны
