байнган бхарта разлетаются по скатерти. Я бушую, пока не успокаиваюсь, после чего оглядываюсь по сторонам. К счастью, меня никто не видел. Я убираю за собой, пока гости ничего не заметили. Просто чудо, что мне удалось досидеть до конца ужина и не выставить себя на посмешище. Я понимаю, что Коэн собирается уходить, и набираюсь смелости, чтобы остановить его.
– Могу я попросить вас об одолжении? – решаюсь я, протягивая ему бумажную салфетку, которую взяла со шведского стола, одну из немногих, уцелевших во время поножовщины при разделывании тандури.
Коэн одаривает меня своей особенной улыбкой.
– Не могли бы вы подписать ее для моей тети? Она не смогла прийти из-за непредвиденных обстоятельств.
Он с радостью соглашается и выжидательно на меня смотрит.
– Ее зовут Вивьен, – поясняю я. – Она всю жизнь была вашей поклонницей. Я не видела ее много лет, а сейчас приехала к ней.
Я протягиваю ему ручку, он смотрит на салфетку. «Для Вивьен, – пишет он, – которая, как мне кажется, заслуживает песни».
Он надевает шляпу и исчезает за порогом, держа за руку Анджани. Я подбегаю к окну и наблюдаю, как они уходят в парижскую ночь.
Мне так о многом хотелось бы его спросить. Если бы он только смог уменьшиться и все время находиться со мной, как какой-нибудь говорящий сверчок версии дзен. Я познакомилась с Леонардом Коэном. У меня есть записка, написанная его собственной рукой для моей тети.
– Пойдем подышим воздухом, – говорит Виктор, вытаскивая меня на улицу. Я понимаю, что он пытается поднять мне настроение.
Мы спускаемся к Сене вместе с Колетт, но на обычном месте нет ни Джона, ни Хиллари.
Мы идем по набережной, и я размышляю о том, что же придает ночному Парижу такой романтический ореол: свет фонарей, отражающийся в воде, играющий на мостах и булыжниках улиц, по которым мы ступаем; музыка аккордеона, которая слышна вдали или просто нам чудится; устремленный в небо шпиль Нотр-Дама, этот запах и память о Революции.
Виктор рассказывает мне о своем детстве, о том, как летом они ездили на север, в Норвегию. У них был маленький деревянный домик красного цвета посреди леса, прямо у озера, где они ловили рыбу. Этот дом был всегда полон гостей, и именно с этим местом связаны его самые теплые воспоминания. Там даже его отец на время становился просто папой.
Но несколько лет назад, под предлогом того, что все равно туда больше никто не ездит, отец продал дом, даже не спросив совета. Именно продажа этого дома положила начало его скитаниям. Не стало места, куда он может вернуться. Так Виктор потерял ощущение собственной принадлежности и желание к чему-то стремиться. Он работал в Швеции на фабрике по производству мороженого, сушильщиком вяленой рыбы в Норвегии, уборщиком в парке развлечений. И жил с ощущением, что вроде всегда всем доволен, но не в полной мере.
– А может быть, я просто боюсь, что не найду больше ничего путного, и поэтому не возвращаюсь в Копенгаген.
Мы сидим на каменной скамейке, Колетт, виляя хвостом, обнюхивает стену. Я вспоминаю тот январь, когда моя тетя решила поехать на море. Море красивее всего зимой, утверждала она. Шел 1995 год, бабушке Ренате становилось все хуже, но на рассвете мы все-таки сели в поезд до Генуи. Мы должны были вернуться в тот же вечер, и тогда все было бы не так плохо. О своей матери Вивьен всегда говорила мало, а с тех пор, как та заболела, она вообще о ней не вспоминала. С бабушкой у меня отношения тоже не сложились: она жила исключительно ради моего отца. «Марчелло, Марчелло», – твердила она тысячу раз в день, как молитву. Ей не было дела ни до ее дочери Вивьен, ни до меня, ее единственной внучки.
«Время от времени нужно все оставлять позади, смотреть на мир новыми глазами и, сделавшись лучше, возвращаться домой», – говорила мне тетя, пока мы сидели лицом друг к другу в идущем вдоль моря поезде.
Бирюзовая вода слегка рябила, солнце заливало своим светом разноцветные домики, прилепившиеся к обрывистому берегу. Казалось, наступило лето. Я не могла понять истинного смысла этого утверждения, мне было четырнадцать лет, оставлять позади мне было нечего, да и откуда мне было знать, стану ли я лучше по возвращении? У меня было ощущение, что мы просто путешествуем.
У тети был период романтизма: она читала Байрона, Китса и Шелли, слушала Шуберта, восхищалась картинами Фридриха и пела дифирамбы дикой стихийной природе. Поэтому мы и поехали в Сан-Теренцо: посмотреть на зимнее море и на виллу Маньи, где останавливался Шелли.
Мы сидели на низкой ограде с куском фокаччи [66] и смотрели на белоснежную виллу, которая когда-то выходила на пляж, а теперь – на набережную. Открытая всем ветрам, с двумя этажами и большой террасой, она напоминала мне песочный замок.
– Мои мечты принадлежали только мне, – сказала Вивьен. – Я никогда никого за них не винила; они были моим убежищем, когда я злилась, и величайшим удовольствием, когда я чувствовала себя свободной.
Солнце грело так сильно, что мы сняли куртки.
– Я влюбилась, – неожиданно призналась тетя, – но он любит другую.
В ее жизни так происходило всегда. Качание из стороны в сторону, с одной стороны – мужчины, которые любят ее, но она не может ответить им взаимностью, а с другой – мужчины, которых любит она, но любовь эта остается без ответа.
– Может быть, истинный смысл любви заключается именно в ее безответности, – сказала я. Мне казалось, эта фраза может ей понравиться.
И в самом деле, ее лицо осветилось.
– Ты правда так думаешь, Олива?
Да, правда. С недавних пор я встречалась с парнем, которого моя мама называла панкабестией, но не могла утверждать, что разделяю его влечение. Я понимала, что его чувства сильнее, чем мои, и сомневалась, что когда-нибудь смогу испытать нечто подобное. Я сжимала ее руку в своих. Я искренне не понимала, как можно ее не любить.
– Но в этом мире есть много вещей, которые меня успокаивают, – воскликнула тетя, просветлев. – Литература, фламинго, сладости, море… Природа лечит все.
Она вскочила, заметив двух мужчин, швартующих небольшую лодку к причалу. Тетя побежала к ним, они стали что-то обсуждать, но я не могла разобрать ни слова. Когда я подошла к ней, она ликующе сообщила:
– Нас забирают.
Я не успела спросить, куда именно, как один из мужчин уже протянул мне навощенную солью штормовку, другую, такую же, – тете, и мы отплыли.
С нависающих над морем скал на нас смотрели разноцветные виллы в окружении зеленых садов. Меня обдувал липкий соленый ветер, солнце светило в глаза, отражаясь от волн.
Лодка остановилась в небольшой бухте. На берегу располагалось старинное аббатство Сан-Фруттуозо. Сбросив якорь, матросы достали что-то вроде большого конуса с ручкой и линзами на каждом конце и передали его тете, которая погрузила большую линзу в воду. Это батископ, объяснили они мне. Тетя долго стояла в своей штормовке, согнув спину, то и дело меняя позу и не говоря при этом ни слова.
– Загляни туда! – вдруг воскликнула она, радостно поднимаясь и протягивая мне странный предмет. – Я тебе ничего говорить не буду, просто посмотри сама!
Я опустила батископ в море и приникла глазом к маленькой линзе. Среди отблесков света и косяков рыб ко мне тянулись две огромные каменные руки. Я вздрогнула. На дне стояла огромная статуя, покрытая мхом, и воздевала руки к небу.
– «Христос из бездны» [67], – сказала тетя, когда я села на место, практически ослепленная брызгами соленой воды.
– А можно мы сойдем на берег? – спросила она у матросов.
«Христос из бездны». Необъятный. Пугающий, но в то же время безмерно доброжелательный. Видение, которое я никогда не забуду и которое будет являться мне во снах снова и снова.
Мы сидели на пляже напротив аббатства и смотрели на море.
– Если ты однажды почувствуешь себя потерянной, – неожиданно произнесла тетя, – просто ищи прекрасное в природе, только тогда ты сможешь восстановить равновесие и найти смысл существования в этом мире. Природа уже таит в себе все ответы. Мы сами и есть природа.
