на два, приемной сидела крохотная, под стать приемной, секретарша и печатала одним пальцем на старой «Башкирии». Тук… тук… стучала машинка с методичностью капель, вытекающих из плохо закрытого водопроводного крана.
– Директор занята, – сказала она и для надежности вытянула вперед руку, преграждая путь в кабинет.
Я спустился вниз, посмотрел, как продвигается очередь, поболтался с Кимом по двору, покурил и вновь поднялся наверх. Но директор еще не освободилась, не освободилась она и через час, и еще через полчаса.
Глотая дым очередной кимовской сигареты, я обратил внимание, что в бюро входят люди, не отмеченные скорбной печатью родственников умерших. В открытую дверь было видно, что они поднимались наверх с какими-то свертками и возвращались без них.
Темнело, шел последний час работы бюро, все рушилось, и я решился. Медленно поднявшись по лестнице и усыпив таким образом бдительность секретарши, я в два шага пробежал мимо нее в дверь кабинета директора. Наверное, я сделал это быстрее звука, так как взвизга секретарши не слышал, но почувствовал, как она пыталась ухватить меня за хлястик шинели.
В кабинете, уперев руки в бока, стояла крупная женщина в черном платье с кружевами. Она смотрела на плоды многочасового труда, разложенные на большом двухтумбовом столе. На полированной поверхности лежали ровные кучки, состоящие из конфет, яблок, шоколадных плиток, металлических банок и говяжьих языков в целлофановых обертках.
– Вот, – сказала женщина, нимало не смутившись, – деликатесы до праздника заказывали, а получили только сегодня… приходится самой делить, чтобы обид ни у кого не было… Вы от Федор Степановича?
Голодная щука не хватает наживку с такой быстротой, с какой я ухватился за последнюю фразу…
– У-у-у, – ответил я так, чтобы звук этот походил на «угу».
А дальше все пошло как по маслу. Директриса через секретаршу, в глазах которой сверкали молнии негодования, пригласила мою советчицу и дала команду оформить нас без очереди.
А потом я, сгорая от стыда под взглядами людей, стоящих к первому окошку, ждал у второго свои документы, утешая себя мыслью, что никого из той скорбной очереди не задержал, так как свидетельство о смерти выписывала мне другая женщина.
Сунув в карман шинели госзнаковскую бумажку, я выскочил на улицу и посмотрел на часы: ровно шесть – рабочий день закончился, но была надежда, что в морге кто-нибудь задержался…
– Летим, – заорал я Киму, и мы бегом бросились к машине.
В морг попали в половине седьмого. В кабинет заведующего мы влетели, когда хозяин надевал пальто. Здесь была сфера действий Кима, и я пропустил его вперед.
– Ничем не могу помочь, – сказал заведующий, выслушав Кима и дохнув на нас приятным запахом дорогого коньяка, – рабочий день закончился, и я тут больше не хозяин.
– А кто хозяин? – спросил я после секундного замешательства.
– Ну, – любезно улыбаясь, ответил зав, – если персонал пойдет вам навстречу…
Мы вышли из кабинета и столкнулись с «персоналом», который шел нам навстречу. Небритый мужчина и краснолицая женщина в грязном клеенчатом фартуке не дали нам рта раскрыть.
– Все сделаем сами, – сказала женщина.
– Но за выдачу в нерабочее время – десятка, – вмешался мужчина.
– А за помывку двойная такса, – добавила женщина.
– А сколько одинарная? – спросил я.
– Червонец, – проинформировал мужчина.
Я дал им деньги, и мы пошли в секционную.
Три года назад я сдавал здесь экзамен по судебной медицине. Однако сдавал не в морге, а в соседнем учебном корпусе, и от посещения института в памяти остались вой собак в подвальном виварии, да коридорные разговоры будущих эскулапов о том, как прекрасно они провели вчерашний вечер и что впечатления от него были бы еще прекрасней, если бы не мучила абстиненция.
Пробел в изучении судебной медицины я в тот же год восполнил посещениями морга в Черноводске. Трупов я не боялся: знал – плохо мне не будет и в обморок я не упаду. Но то, что я увидел, ошарашило меня. В огромной секционной не было свободного места: на столах, кушетках, на полу лежали, полулежали и даже сидели сине-лиловые куклы скоропостижников, удавленников, замерзших, зарезанных, сбитых машинами, умерших в больницах. Липкий, тошнотворный запах разлагающейся человеческой плоти ударил в нос, полез за шиворот, в уши, в складки одежды.
– Накопилось за праздники, – деловито пояснил Ким, – обычно здесь свободнее. – Ким заканчивал здешний мед и знал, сколько трупов бывает здесь обычно.
Пока Ким искал Уварова, а мужчина и женщина, демонстрируя готовность услужить, суетились со шлангами и вехотками, я принес узел с одеждой. Делать в секционной было нечего, и мы вышли покурить в «предбанник» морга. Там стоял стол, возле него ждал Мишаня. Он был бледен и смотрел на нас полными ужаса глазами. Втроем мы сняли гроб, поставили его на стол, закурили.
Гнетущее впечатление от пребывания в секционной усугублялось странной аналогией, на которую я обратил внимание.
– Что там у него на руке, – спросил я Кима, хотя сам знал, что у него на руке…
– Бирка из подкладной клеенки, – равнодушно ответил Ким, – на ней пишутся фамилия, инициалы и дата смерти…
«Нет, не догадался Ким, не догадался: слишком часто видел он эти бирки. А ведь точно такие же привязывают на запястье новорожденным в роддомах, и значится на них фамилия матери и время рождения. И таким образом клочок подкладной клеенки играет важную роль – он встречает и провожает человека в этой жизни, фиксирует его приход и уход».
Мы не выкурили и по половине сигареты, как услышали скрип каталки. Персонал вытолкнул ее в предбанник, сказал: «Закатите обратно» – и исчез.
– Будем перекладывать, – сказал Ким, – Мишаня, помоги…
Но Мишаня не отозвался. «Итит твою», – выругался Ким и бросился мимо меня в угол предбанника, где, закатив глаза, сползал на пол Мишаня. Мы вынесли его на улицу, усадили на подножку автомобиля, потрясли, а Ким для верности хлопнул по щеке. Водитель открыл глаза.
– Отдыхай, – сказали мы хором, в который уже раз за сегодняшний день, и вернулись обратно.
Вдвоем мы переложили Уварова, затолкали гроб в будку и пошли к Мишане.
– Ехать сможешь? – спросил Ким, присев на корточки и заглядывая в глаза водителю снизу вверх. – Или еще посидишь?
Мишаня замотал головой и полез в кабину.
– Не гони здорово, – сказал я ему, – теперь нам торопиться некуда.
– Точно, – съязвил Ким, – на ужин и то опоздали, не говоря уже об обеде.
На проспекте, где зеленели неоновые буквы «КАФЕ», я попросил Мишаню остановиться.
– Перекусим? – спросил я.
– Нет, – шепотом ответил Мишаня, и слезы навернулись у него на глаза.
– Как хочешь, – сказал ему Ким и подтолкнул меня к дверце.
Было около восьми, кафе готовилось к закрытию: людей
