было немного, закусок на раздаче тоже. Мы взяли по бутерброду с колбасой, по сто сметаны и кофе. По-волчьи проглотив все это, вышли на улицу, прихватив пачку печенья и бутылку лимонада для водителя.
– Покурим? – предложил Ким.
– Нет, – ответил я: у меня от неумеренного курения слюна превратилась в густую, пахнущую пепельницей жидкость.
Ким закурил. Мы стояли на тротуаре, огибая нас с двух сторон, в кафе шла большая группа мужчин.
– Серега, – заорал один из них, – ты чё эт, змей, в форму вырядился… на сборах, что ли?
Это был мой бывший комсомольский собрат Витковский. Полгода назад он перешел работать в облсовпроф, «на заслуженный отдых в профсоюз», шутили мы. О моем призыве в армию Витковский не знал.
– Пойдем с нами, – предложил Витковский, – перекусим и во Дворец спорта, там сегодня мероприятие со спортсменами.
– Нет, – ответил я, – у меня свое мероприятие.
– Какие у тебя могут быть мероприятия, – бесцеремонно сказал Витковский, на профсоюзе он остался таким же, как и на комсомоле, – выдумываешь все: рабочий день давно кончился… Знаю я вас, вояк… все туману напускаете, на жизнь жалуетесь, а сами получаете шахтерскую зарплату и ни хрена не делаете… Пойдем?
– Не могу, в часть надо…
– К сроку, что ли? – не так решительно спросил он.
– К сроку.
– Ну ладно… ты не зазнавайся, не забывай нас, грешных. Не забудешь?
– Не забуду, – ответил я. Витковский скрылся за дверью кафе, а мы забрались в кабину и не прячась поехали до самых Выселок, там высадили Кима и затряслись дальше. Свет фар вырывал из темноты мохнатые ели, колдобины проселка, дорожные знаки. Теперь нам был не страшен никакой черт, никакое ВАИ. Можно было расслабиться, отдохнуть, но не отдыхалось: Витковский вынырнул, как черт из омута, и заставил заныть едва подзажившую рану. Я был в обиде на комсомол: всех моих конкурентов на призыв отстояли их организации, моя же «система» отнеслась ко мне равнодушно.
Future
– Товарищ прапорщик, рядовой Веригин для отбытия ареста прибыл.
Прапорщик Помогайло сидит за столом в «приемной» гауптвахты. Ему лет тридцать. Он толстый и, как кажется Веригину, до жути безобразный. В полку говорят, что он служил срочную в дисциплинарном батальоне, там же остался на сверхсрочную, а уж потом переведен в полк, чтобы стать начальником гауптвахты. Кличка прапорщика Топчан, впрочем, все, кто служил срочную, могут вам рассказать о том, что во время их службы у них в частях начальниками губы были прапорщики, которых звали топчанами, и все они были страшны и безобразны и срочную службу служили в дисбатах.
– Товарищ прапорщик… – повторяет Веригин.
– Не слышу, – рычит прапорщик.
Веригину все понятно. Он выходит за дверь, вновь открывает ее, делает шаг вперед и повторяет доклад, чтобы в очередной раз услышать: «Не слышу…»
Веригину опять приходится отправляться за дверь, и все повторяется. Но на этот раз прапорщик услышал его, и процедура устройства на гауптвахту вступает в новую стадию.
– За что арестован?
– Самовольная отлучка.
– Не слышу, – говорит прапорщик.
– Самовольная отлучка, – повторяет Веригин, не повышая голоса, поскольку знает, что прапорщик не слышит его не потому, что он говорит тихо. Даже если бы он закричал так, что у Топчана фуражка слетела с головы, прапорщик его все равно не услышал бы. Или наоборот, сказал:
«Какого хрена орешь, не умеешь докладывать, неуважительно к старшим относишься…»
– Не слышу.
– За самовольную отлучку.
– Во, шас нормально, – говорит прапорщик, – ну ничего, мы за пять суток выучим тебя и докладывать так, чтобы тебя было слышно, и в самоволки отучим ходить… У нас хоть и не гарнизонная губа, но есть такое, чего там нет… Начкар!
В приемную влетает начальник, караула.
– Принимай, – говорит прапорщик, – и без вольностей, все должно быть по уставу.
Прапорщик кивает головой в сторону стола, где лежит записка об аресте и уходит.
Начкар внимательно осматривает Веригина, стоящего перед ним по стойке смирно в старом бушлате, выданном ему старшиной, с ремнем, на котором вместо латунной бляхи, железная, в старых сапогах на пару размеров больше, чем это требовалось Веригину. На губе, как в карантине, чем быстрее ты сможешь снять и одеть сапоги, тем скорее выйдешь оттуда.
– Острые, колющие предметы, спички, сигареты на стол, – командует начкар.
– У меня ничего нет, – говорит Веригин.
– Разговоры, – так же как прапорщик рычит начкар и дает следующую команду.
– Для осмотра раздеться, двадцать секунд, время пошло…
Веригин раздевается, но не очень быстро, поскольку знает: успей он за двадцать секунд, начкар все равно скажет, что он не уложился. Ведь он даже на часы не смотрит.
– Не уложился, – говорит начкар, – будем тренироваться.
Проделав эту процедуру десять раз, начкар начинает пояснять, что он вовсе не садист и не злоупотребляет служебным положением, а все делает по уставу. Веригин может обжаловать любое его действие, если оно будет выходить за рамки устава. Затем он снова командует раздеться. Веригин раздевается, все более осознавая великий смысл абсурда армейских отношений, когда с тобой обращаются по форме правильно, а по существу такое обращение является издевательством.
– У нас здесь хотя и не гарнизонная губа, – продолжает воспитание начкар, – но тоже все по уставу: и хозработы, и изучение уставов, и физическая подготовка.
Веригин сдерживается, хотя знает, что, если его раскачивать дальше, то на определенной стадии «воспитательного» процесса может сорваться. Все будет как в далеком детстве, когда его били Славка и Колька, а его сверстники не сочувствовали, ведь там он «лез драться», а здесь «оскорблял караул, старших по званию» и т. д.
Но вот и осмотр закончен.
– Просьбы? – задает вопрос начкар.
– Я не пойду в общую камеру.
– Основания? – спрашивает начкар.
– У меня конфликт с одним из арестованных.
– Это не причина, чтобы не идти в общую камеру.
– Я не пойду в общую камеру, – повторяет Веригин.
– В чем дело? – спрашивает прапорщик Помогайло, заглядывая в приемную, видимо, он услышал, что арестованный стал говорить больше начкара.
– Не хочет идти в общую камеру, – докладывает начкар.
Конфликт разрешается для Веригина неожиданно.
– Поместить в одиночку, – говорит прапорщик…
– Но у нас нет одиночки, – начинает начкар.
– А четвертая? – говорит прапорщик и закрывает дверь.
– Выводной, – рычит начкар, – арестованного в четвертую…
Веригина ведут в четвертую. Это действительно одиночка.
«Ха, – думает Веригин, – они сделали мне хуже. Как бы не так: для арестованного один хрен, что общая камера, что одиночка. Что в общей на нем можно ездить, что в одиночке, но в одиночке его нельзя воспитывать через коллектив». А это, как считает Веригин, самое скверное в воспитании гауптвахтой. Если у караула нет возможности заставить арестованного выполнять что-либо, они пытаются связать его действия
