ними, с руками, эту боль можно было терпеть, а вот голова… Она буквально раскалывалась от боли, и складывалось ощущение, что его ударили по голове бревном. Точно, бревном…
Если бы пять лет назад мне сказали, что я буду работать в райкоме комсомола, я бы рассмеялся и ответил, что «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». К работе райкома у меня неприязнь с детства. В пионерском возрасте я был активным мальчишкой, не видевшим двойного дна у лозунгов и призывов того времени и твердо верившим всему, что говорилось, а тем более писалось.
В шестом классе меня вдруг пригласили в райком комсомола. Там у секретаря по учащейся молодежи собралось восемь-девять ребят моего возраста из разных школ Черноводска: райком внедрял новую форму работы – городской пионерский штаб.
Выступление по этому поводу секретаря райкома Любы Шмелевой мне запомнилось:
– Пионерские организации, – говорила Люба, небрежно поправив лисий хвост своей прически, – воспитывают пионеров и школьников убежденными бойцами за дело партии, прививают им любовь к труду и знаниям, а новая форма работы должна позволить более эффективно решать перечисленные задачи…
Красиво и правильно говорила Люба. Ее звенящий голос проникал в самую душу, и пошли она меня на смерть, я бы пошел не задумываясь.
На этом же заседании Люба прочитала письмо из Эстонии. Пожилой человек просил помощи. В двадцатые годы он с маленькой сестрой Хильдой был вывезен из Поволжья в Сибирь вместе с детьми, родители которых погибли от голода. Его взяли на воспитание одни люди, сестру – другие, и он потерял ее след, но запало ему в память, что приемные родители сестры были родом из Черноводска. Архивы ничего не дали, и он обратился за помощью к пионерам…
Поиск поручили мне, и я добросовестно две недели месил черноводскую грязь, беседуя со стариками и старушками, проживавшими в городе в двадцатые годы, отбиваясь от собак и стараясь не попадаться на глаза ребятишкам постарше, которые страсть как не любили чужаков на своей территории. За это время я собрал много сведений о возможном пребывании Хильды и людей, взявших ее на воспитание. Оставалось свести все воедино и запросить места, куда предположительно выехали родители Хильды перед войной. В этом мне должен был помочь райком, так как со мной, мальцем, никто из государственных учреждений переписку вести не будет.
С этим я и пришел к Любе. Она выслушала меня до конца и сказала, что мероприятия по поиску можно закончить: мы сделали все возможное и не наша вина, что мы ничего не нашли. У нас масса дел, и мы не можем «заклиниваться» на одном мероприятии. Если мы будем тратить на него столько сил и времени, то ничего больше не сделаем…
Я не стал спорить с Любой, но перестал ходить в райком. Наверное, мое отсутствие прошло незамеченным: нельзя же «заклиниваться» на одном мальчишке, этак можно всю работу запустить.
Случай этот произошел шестнадцать лет назад, а три года назад меня пригласил в райком партии Иван Игнатьевич Нешко – второй секретарь и куратор комсомола.
– Есть мнение, – сказал он, – рекомендовать тебя на должность второго секретаря с учетом гуманитарного образования. Как ты?
– Как я? – Я заканчивал третий курс юрфака и готовился уйти в юриспруденцию. Но Нешко сказал: «Надо», – и в тот же день я поехал в Н-ск на собеседование.
Мотаясь по широким обкомовским коридорам, я уже в первый час узнал, что второй секретарь – рабочая лошадка райкома и что комсомол – перевалочная база, попав на которую, молодой человек уже никогда не сможет вернуться в мир безответственных людей, а всю жизнь будет ответственным.
По отделам меня водил инструктор Витковский, маленький, черноволосый, похожий на японца парень чуть постарше меня. Он держал под мышкой папку из крокодиловой кожи с металлическими буквами «К докладу». В папке лежала бумага, в которой количество граф совпадало с количеством отделов в обкоме. На этой бумаге складывалось мнение обо мне и, как я догадывался, нелестное. Все, за что меня ценили в Черноводске, здесь не имело значения. Два больших греха значились за мной: я не знал «теоретических основ деятельности ВЛКСМ», «не имел опыта руководящей работы» и, следовательно, комсомолу не подходил. Кроме того, я был белой вороной, так как пытался «пробраться» в комсомол не после вуза, а прямо от станка, что вообще ни в какие ворота не лезло.
Уже позже я понял, что мое будущее комсомольское начальство смущало не «отсутствие организаторских способностей», а то, что я не был знаком с правилами большой и сложной игры под названием «руководящая работа».
Однако, несмотря на холодное отношение ко мне, завотделами в большинстве своем мне понравились, кроме заворга Кетова. К нему мы попали в середине дня. Кетов сидел, развалясь на стуле. Руки у него были в карманах брюк, во рту торчала сигаретка, которую заворг ловко гонял из одного угла рта в другой. Дым красивыми кольцами висел под потолком.
– «Союз» – «Аполлон»? – почтительно спросил Витковский у своего шефа. Тот молча кивнул, поставил свою подпись в графе «орготдел» и продолжал курить, оттопырив нижнюю губу.
– Специалист, – сказал мне Витковский, когда мы вышли из кабинета, – в ЦК забирают.
Я не понял, в чем Кетов специалист? В работе ли? В пускании колец? Но спрашивать не стал: вспомнил инструктаж Нешко – не высовываться, ничего не спрашивать, ничему не удивляться.
– Давай и мы перекурим, – сказал Витковский и предложил сигарету, – у меня не «Аполлон», но тоже ништяк – «Золотое руно».
Я отказался. Он закурил и рассказал анекдот о комсомольской отчетности. Я, чтобы не стоять дураком, пока он курит, рассказал другой. Анекдот ему понравился, и Витковский сказал, что «они со мной сработаются».
После перекура мы пошли дальше по кабинетам инструкторов, с которыми мне предстояло контактировать в случае избрания. В работниках обкома меня поразила тогда какая-то одинаковость. Особенно это касалось мужской половины, точнее, трех четвертей. И дело было не в темных костюмах, однотонных галстуках и коротких прическах с непременным пробором. Внешняя одинаковость та была следствием некоей внутренней приглаженности, которая чувствовалась за километр и выделяла обкомовцев из обычной молодежи. Я такой приглаженностью не обладал и выглядел лохматым среди бритых.
К вечеру я и Витковский добрались до Самого. Самого звали Володей. Ему было чуть больше сорока. Он прошел славный путь от секретаря райкома по учащейся молодежи до первого секретаря обкома, не миновав ни одной ступеньки комсомольской иерархии.
Зайдя в кабинет к первому, Витковский пробыл там с минуту и вышел, подмигнув мне: «В Черноводск
